Сын

Он нахмурился, весь как-то закаменел. Рявкнул:

— Не говорите глупостей. Мне только этого и не хватало.

Я положила ксерокопию и листок на стол, подтолкнула к нему.

Мануэль Антунес подался вперед, несколько секунд молча рассматривал бумаги. Потом медленно почесал в затылке, вздохнул.

— Мне бы хотелось знать, почему их не пишет его мама, — сказала я мягко.

Он пожал плечами, опустил глаза. Несколько секунд царило молчание.

— Не может, — сказал он.

Так тихо, что я засомневалась: правильно ли расслышала?

— Не может?

— Да.

— Почему?

Его взгляд заметался по комнате: шкафы, окно, камин…

— Вы все равно не поймете.

— А вы попробуйте объяснить.

Он помотал головой. Зажмурился.

— Это должна понять не я. Гилье — вот кто должен понять, в чем причина.

Он резко открыл глаза, заморгал с явным беспокойством.

— Гилье?..

Я покачала головой.

— Нет, он об этом не знает, будьте покойны.

Но перед моим мысленным взором что-то прояснилось, и я спросила себя: «Мария, ты уверена? Уверена, что Гилье не знает?» Вспомнились все рисунки, которые приносил мне Гилье, все наши разговоры… и проснулось сомнение. Внезапное сомнение. Оно натолкнуло на мысль: неужели Гилье рисует и пересказывает не свои выдумки, а правду о происходящем?

А еще я подумала: если тут и есть выдумщик, то, скорее всего, это не Гилье.

Глянула на мужчину напротив: вид потерянный, подпирает голову руками… как-то беззащитно. И тогда что-то побудило меня продолжить натиск. Я чувствовала, что должна узнать все. Раздобыть твердые доказательства. Хоть какую-то зацепку.

— Сеньор Антунес, — начала я мягко, — вы не могли бы мне сказать: до того, как ваша жена уехала, у Гилье случалось недержание мочи?

Он поднял голову не сразу. Глаза снова загорелись нехорошим огнем, губы он поджал — правда, теперь не от ярости, а лишь от удивления и досады.

— Недержание?.. У Гилье? — Он цокнул языком, топнул ногой. — Но… Можно спросить, отчего вы говорите про него такие гадости? — спросил, испепеляя меня взглядом.

«Боже мой, — подумала я. — Он об этом ничего не знает. — Меня бросило в холодный пот. — Гилье говорил правду, — подумала я. — Гилье не врет».

И почти непроизвольно, ничего не обдумывая наперед, сказала:

— Сеньор Антунес, мне бы хотелось задать вам один вопрос.

Он заморгал, но промолчал. В тишине кабинета слышалось тиканье часов, отмерявших секунды напряженного ожидания. Наконец, не дождавшись ответа, я собралась с духом:

— Как вы сами думаете, в ваших отношениях с женой сейчас… сложный период в эмоциональном плане? — И, не дожидаясь его реакции, добавила: — Иными словами, вы разъехались только из-за ее работы, или… э-э-э… это окончательное решение?

Глаза Мануэля Антунеса заволокла какая-то тень. Чернее грозовой тучи. И на виске, если мне не почудилось, начала пульсировать жилка, а он с силой надавил обеими ладонями на стол, поигрывая мускулами — это я разглядела отчетливо.

Я испугалась. Страх длился лишь полсекунды, но я все же отпрянула, откинулась на спинку стула.

Да, я испугалась. Но я должна была все узнать. Не отступилась.

— Как вы думаете, есть какая-то причина, по которой Гилье мог подумать, что его мама… — я помедлила, сделала глубокий вдох, — пропала без вести?

Глава VI. Вся правда о Назии, два последних рисунка и грозовые тучи

Мария

До конца триместра остается полтора дня. Темп событий невероятно ускорился. Неужели Гилье впервые вошел в мой кабинет лишь месяца полтора назад? Так обходится с нами время, когда манипулирует нашими эмоциями: ведет себя капризно и непредсказуемо, то как сердечный друг, то как самый страшный недруг.

После разговора с Антунесом прошло пятнадцать дней, но все подробности памятны мне, словно это случилось только что: его стиснутые зубы и звериный оскал, когда он вскочил и, вцепившись в стол, угрожающе подался ко мне. Вот как он среагировал на мой последний вопрос. На шее Антунеса билась толстая синяя вена, а сам он так побагровел, что я испугалась уже за его здоровье.

Так он простоял несколько секунд, показавшихся мне долгими годами, тяжело дыша разинутым ртом, а потом, медленно-медленно, попятился. Повернулся ко мне спиной, обошел стул, молча двинулся к двери. Открыл ее и уже на пороге сказал, не оборачиваясь:

— Все, ваши сеансы с Гилье закончились.

Вот и все, что он сказал. Вышел в приемную и перед тем, как дверь захлопнулась, пробурчал сквозь зубы:

— Хватит с нас этой муры.

Спустя несколько секунд грохнула входная дверь, и под его шагами заскрипел гравий на садовой дорожке.

С тех пор я не занималась с Гилье, но он каждый день приходил в домик репетировать. О моем разговоре с его отцом мы не обмолвились ни словом. Гилье приходит, робко здоровается и идет прямо в каморку, куда ведет дверь из приемной. А уходя, если видит, что моя дверь открыта, иногда заглядывает и говорит: «До свидания».

— До свидания, сеньорита Мария, — говорит он и машет рукой. С его плеча свисает рюкзак. А потом он уходит, осторожно прикрывая за собой входную дверь.

Но уже несколько дней Гилье ведет себя по-другому: попрощавшись, несколько секунд маячит на пороге кабинета. Молча. Словно что-то хочет мне сказать, но не знает, как завести разговор. Или не решается. Сегодня он тоже задержался в дверях. Но на сей раз надолго. Перехватив мой взгляд, улыбнулся.

В улыбке сквозила тревога.

— Тебе что-то нужно? — спросила я, снимая очки.

Он ответил не сразу. Засопел, заморгал.

— Сеньорита, можно вас попросить об одной вещи? — сказал он, почесывая нос.

— Конечно.

— Вы… — неуверенно заговорил Гилье, — наверно, вы завтра придете на концерт посмотреть мой номер?

Я заулыбалась, умиленная его прямотой.

— А тебе бы этого хотелось?

Он закивал:

— Да, да, хотелось бы!

— Хорошо. В таком случае я приду.

Его лицо просияло, он снова улыбнулся.

И тут же опустил глаза.

— Просто… Назия ведь не сможет прийти, и папа тоже не сможет…

Я попыталась скрыть изумление, снова улыбнулась.

— Ах, значит, твой отец не придет на концерт? — спросила, стараясь не подавать виду.

— Не придет.

Я закрыла папку с отчетами, скрестила руки на груди.

— А он тебе сказал почему?

Гилье снял рюкзак, положил у ног на пол. Потом слегка ссутулился, склонил голову набок:

— Да. Он сказал: «Потому что не пойду, и никаких гвоздей». — И снова опустил глаза.