Сын

Дело как раз в нем, - говорю я.
– Я хочу это тату.

Я думал об этом по дороге домой, пока снова и снова прокручивал в голове то, что сказала мне мать. Ты можешь быть большим, чем любой другой, выше любой фракции. Она думала, что для того, чтобы я был выше любой фракции, я должен был оставить это место и людей, которые приняли меня как своего; я должен бы был простить её и позволить поглотить себя её убеждениям и образу жизни. Но я не должен уходить, и я не должен делать то, что мне не нравится. Я могу быть выше всех фракций здесь, в Бесстрашии; может, я уже такой, и пришло время это показать.

Тори огладывается по сторонам, поднимая глаза на камеру, которую я заметил, когда вошел. Она тоже из тех, кто замечает камеры.

Это был просто дурацкий рисунок, - говорит она тихо.
– Ну же, ты, видимо, расстроен, мы можем об этом поговорить, подобрать тебе что-нибудь получше.

Она знаками подзывает меня к задней части салона, через склад позади него, в её квартиру. Мы идем через неопрятную кухню в гостиную, где на кофейном столике все еще лежат её рисунки.

Она перекладывает их, пока не находит рисунок, похожий на тот, о котором я думал, огни Бесстрашия в чаше рук Отречения, корни древа Дружелюбия, растущие под глазом Эрудиции, который расположен над весами Искренности. Все символы фракций, расположенные по порядку один над другим.

Она показывает его, и я киваю.

Я не могу сделать ее на месте, которое люди видят все время, - говорит она.
– Ты превратишься в ходячую мишень. Подозреваемым в предательстве фракции.

Я хочу, чтобы она была на спине. Покрывала позвоночник.

Раны, полученные во время последнего дня с моим отцом, уже зажили, но я хочу запомнить, где они были; я хочу помнить, от чего сбежал, до конца своих дней.

Ты ничего не делаешь наполовину, да?
– Она вздыхает.
– Это займет много времени. Несколько сеансов. Мы будем делать тату здесь, после работы, потому что я не могу допустить, чтобы камеры увидели это, даже если большую часть времени они сюда не смотрят.

Отлично, - говорю я.

Знаешь, человек, который делает это тату, должен, вероятно, хранить это в секрете, - говорит она, смотря на меня искоса.
– Или же кто-то может подумать, что он дивергент.

Дивергент?

Так мы называем тех, кто осознает себя во время симуляции, кто отказывается от распределения по категориям, - объясняет Тори.
– Слово, которое произносят с опаской, потому что эти люди таинственно погибают.

Ее локти спокойно лежат на коленях, пока она набрасывает на переводной бумаге тату, которое я хочу. Наши глаза встречаются, и я понимаю: Амар. Амар осознавал себя в симуляции, и теперь он мертв.

Амар был дивергентом. И я тоже.

Спасибо за пополнение словарного запаса, - говорю я.

Без проблем.
– Она возвращается к рисованию.
– У меня такое чувство, что ты наслаждаешься тем, что подвергаешь себя пыткам.

И что?

Да ничего, это просто забавно, такое качество бесстрашного у того, кого тест определил в Отречение. Ее рот кривится.
– Давай начнем. Я оставлю записку Баду ; в этот раз он может побегать один.

Может быть, Тори права. Может быть, я действительно наслаждаюсь тем, что “подвергаю себя пыткам”; может быть, во мне есть склонность к мазохизму, которая использует боль, чтобы избавить меня от боли. Преследующее меня слабое жжение, несомненно, помогает лучше сосредоточиться на том, что я делаю, на следующий день во время подготовки командиров, и не думать о низком и холодном голосе моей матери, и о том, как я оттолкнул ее, когда она пыталась меня утешить.

В течение нескольких лет после её смерти я мечтал, что однажды ночью она вернется к жизни, проведет рукой по моим волосам и скажет что-нибудь успокаивающее, но бессмысленное, вроде “все будет хорошо” или “однажды станет лучше”. Но потом я запретил себе мечтать, потому что больнее было долго мечтать о чем-то, не получая этого, чем преодолевать то, с чем бы мне не пришлось сталкиваться. Даже сейчас я не хочу представлять, как бы выглядело примирение с матерью, на что похоже, если бы у меня была мать. Я слишком взрослый, чтобы слушать успокаивающую бессмыслицу. Слишком взрослый, чтобы верить, что все будет хорошо.

Я проверяю верхнюю часть бинта, которая высовывается из-под воротника, чтобы убедиться, что он в безопасности. Этим утром Тори обвела первые два символа, Бесстрашие и Отречение, которые будут больше, чем остальные, потому что они символизируют фракцию, которую я выбрал и фракцию, к которой у меня есть склонность, соответственно - по крайней мере, я думаю, что у меня есть склонность к Отречению, но трудно быть в этом уверенным. Она сказала присматривать за ними.

Огонь бесстрашных - единственный символ, который выглядывает из-под моей рубашки, и поскольку мне нет необходимости очень часто снимать рубашку на публике, я сомневаюсь , что с этим будут проблемы.

Все уже в комнате для совещаний и Макс разговаривает с ними. Я чувствую что-то похожее на отчаянную усталость, пока прохожу в комнату и занимаю свое место. Эвелин ошибалась насчет некоторых вещей, но была права насчет бесстрашных - Джанин и Максу не нужен лидер, им нужна марионетка, и поэтому они выбирают из самых молодых, из нас, потому что молодых людей легче формировать и лепить из них. Я не буду сформирован и слеплен Джанин Мэтьюс. Я не буду марионеткой, ни для них, ни для моей матери, ни для моего отца; Я не буду принадлежать никому, кроме себя.

Как мило с твоей стороны присоединиться к нам, - говорит Макс.
– Это собрание прервало твой сон?
– Остальные прыскают со смеху и Макс продолжает.

Как я сегодня уже говорил, мне хотелось бы услышать ваши соображения по поводу того, как улучшить Бесстрашие - ваше видение нашей фракции в ближайшие годы, - говорит он.
– Я буду встречаться с вами в возрастных группах, сначала со старшими. Остальные, подумайте о том, чтобы сказать что-то стоящее.

Он уходит с тремя самыми старшими кандидатами. Эрик сидит прямо напротив меня, и я замечаю, что на его лице даже больше металла, чем когда я видел его в прошлый раз - теперь у него кольца в бровях. Скоро он станет больше похож на подушечку для иголок, чем на человека. Возможно, дело в стратегии. Сейчас никто, глядя на него, не подумает, что он был эрудитом.

Мои глаза меня обманывают, или ты действительно опоздал, потому что делал татуировку?
– интересуется он, указывая на край повязки, которая заметна только над плечом.

Датчик времени потерял, - отвечаю я.
– А на твоем лице недавно вдруг появилось немного металла. Ты бы посмотрел, в чем там дело.

Забавно, - произносит Эрик.
– Не думал, что кто-то с таким прошлым, как у тебя, может развить чувство юмора. Твой отец не похож на человека, который может такое допустить.

Я чувствую приступ страха. Он настолько близок к тому, чтобы назвать мое имя при всех в этой комнате, и он хочет, чтобы я помнил, что он знает, кто я, и что он может использовать это против меня когда ему угодно.

Я не могу притвориться, что это не имеет значения. Равновесие сил изменилось, и я не могу вернуть его обратно.

Думаю, я знаю, кто тебе это сказал - говорю я. Джанин Метьюз знает и мое имя, и прозвище. Должно быть, она сказала ему оба.

Я был практически уверен, - негромко отвечает он, - но мои подозрения подтвердил достоверный источник, так и есть. Ты не так уж хорошо хранишь секреты, как тебе кажется, Четыре.