Сюжетологические исследования

Однако герою не суждено долго оставаться вблизи царского престола. Волею случая откровенная беседа Ихнилата и Стефанита была услышана проходившим мимо Леопардом – и подлинные причины гибели Тельца становятся известны Львице, матери царя. Львица добивается проведения придворного суда над Ихнилатом. На суде герой столь умно и находчиво защищается, что обвинители не могут доказать его виновность. И все же по настоянию Львицы Ихнилата казнят.

Таким образом, герой погибает, так и не реализовав по-настоящему своих жизненных целей. Можно сказать, что герой терпит полную жизненную неудачу, жизненный крах.

Судьба второго персонажа сюжета – Стефанита – производит не менее удручающее впечатление. Стефанит не ввязывается в интриги друга – напротив, он старается образумить его, отговорить Ихнилата от попыток искать удачу и счастье вблизи царя. «Писано бо есть, – убеждает Стефанит Ихнилата, – яко никто же от мудроумных дръзает на три сиа вещи, аще ли дръзает, едва ли от них спасеться: сиречь еже к царем приближение, и еже яд пити за искушение, и еже въверити женам таины». [257] Сам Стефанит довольствуется своей скромной долей и не стремится к авантюрам.

257

Стефанит и Ихнилат: средневековая книга басен по русским рукописям XV–XVII вв. М.; Л., 1969. С. 11.

Когда Ихнилата берут под стражу, Стефанит, опасаясь ареста, принимает яд и умирает.

Таким образом, Ихнилат затягивает в круговорот своих личных жизненных неудач и Стефанита. По существу, герои обретают единую неладную судьбу – и оба умирают не своей смертью.

Романный сюжет Ихнилата и Стефанита включает в себя – через героев как рассказчиков – множество других, сюжетно независимых поучительных историй. Герои то и дело рассказывают такие истории друг другу, сопровождая ими свои моральные сентенции и поучения.

Вот Ихнилат говорит Льву по поводу громогласного Тельца: «Не боися, о царю, излихиа гласы праздны бо суть, аще и велми слышятся», и добавляет к сказанному историю о лисице и бубне¹⁹⁰. В другой беседе со Львом Ихнилат рассуждает о разных способах, какими мудрецы и глупцы выходят из сложных положений, и иллюстрирует свои рассуждения историей о трех рыбах, оказавшихся в запруде. [258]

Простодушный Телец говорит Ихнилату об извечном коварстве придворных, и в подтверждение мысли приводит историю о том, как волк, ворон и лисица натравили льва на верблюда. [259] Ихнилат лицемерно советует Тельцу прислушиваться к советам друзей, к каковым причисляет и себя, а не то можно пострадать, «яко и желва» – и рассказывает историю о черепахе-путешественнице. [260]

258

Стефанит и Ихнилат: средневековая книга басен по русским рукописям XV–XVII вв. М.; Л., 1969. С. 19.

259

Там же. С. 22.

260

Там же. С. 24.

Ниже Стефанит призывает Ихнилата не лгать и не интриговать, и приводит в назидание изречение некоего мудреца: «Бегайте лукавыа мужа, еще и сродници и ближнии суть». В подтверждение этой сентенции Стефанит рассказывает Ихнилату историю о купце, оставившем другу на хранение золото. [261]

Поучение как таковое обычно не входит непосредственно в художественную структуру подобных историй. Сами по себе это скорее не поучительные, а занимательные истории. В своем повествовательном развитии они находятся где-то между анекдотом и новеллой. Это и есть маленькие новеллы – аналоги средневековых итальянских новеллино. [262] Поучительными эти новеллистические истории становятся в более широком контексте обрамляющего сюжета «Стефанита и Ихнилата». Собственно, они становятся «притчами», как их обыкновенно именуют сами книжники.

261

Там же. С. 27.

262

И. Н. Голенищев-Кутузов. Средневековая латинская литература Италии. М., 1972. С. 253–254; М. Л. Андреев. «Новеллино» в истории итальянской литературы и европейской новеллы // Новеллино / Изд. подгот. М. Л. Андреев, И. А. Соколова. М., 1984. С. 222 и сл.

В сущности, любая сюжетная история, попадающая в отвечающий ее содержанию учительный контекст, становится для древнерусского читателя «притчей». Здесь необходимо только различать собственно притчу как целостную жанровую структуру, органически присущую средневековой литературе, и функцию «притчи» как функцию морализации – осуществленной, скорее, по типу басни. [263] Притчу как таковую как жанровую форму определяет, в частности, О. В. Творогов: «сюжетные компоненты притчи оказываются <…> не более чем метафорами ее дидактической идеи». [264] Таких законченных, полных с точки зрения жанровой формы притч в древнерусской литературе можно найти много. Но не меньше и сюжетных историй, выступающих в функции «притчи» во внешнем, обрамляющем повествовании или контексте. А функцию «притчи» можно определить как функцию раскрытия и иллюстрации морального положения, как функцию образного и сюжетного расширения учительного повествования, учительного контекста.

263

Собственно жанровые различия притчи и басни проведены Е. К. Ромодановской в монографии: Русская литература на пороге Нового времени: пути формирования русской беллетристики переходного периода. Новосибирск, 1994. С. 96—112. См. Она же. Повести о гордом царе. Новосибирск, 1985. С. 38–51.

264

О. А. Белоброва, О. В. Творогов. Переводная беллетристика XI–XIII вв. // Истоки русской беллетристики: возникновение жанров сюжетного повествования. Л., 1970. С. 162. Классической в этом отношении является притча об инороге в «Повести о Варлааме и Иоасафе».

Показательно, что сама история Стефанита и Ихнилата, романная по жанровому значению своего сюжета, внешне в свою очередь выступает в функции «притчи» в обрамляющей истории Царя и Философа и заключается в этом внешнем повествовании поучением, сходным по типу с басенной «моралью»: «всяк муж, иже сшивает лесть на друга своего, впадает в ров, иже содела». [265] Иначе говоря, в жанровом пространстве учительной беседы Царя и Философа романная история Стефанита и Ихнилата выступает в функции «притчи». [266]

265

Стефанит и Ихнилат: средневековая книга басен по русским рукописям XV–XVII вв. М.; Л., 1969. С. 32.

266

Самый текст произведения прямо говорит о том, что история Стефанита и Ихнилата понимается как история поучительная, как «притча». Вот как озаглавлен памятник в Синодальном списке: «Царь индейскый въпрашаше некоего от своих философ, глаголя: “Хощу, яко да притчею покажеши ми, како лукавый муж льстивый, посреде себе вложив, в вражду предлагает, еже посреде некых составленную любов же и дружбу”» (Стефанит и Ихнилат: средневековая книга басен по русским рукописям XV–XVII вв. М.; Л., 1969. С. 7).

Нетрудно видеть сходство внешних жанровых оболочек сюжета Стефанита и Ихнилата и повествования об Акире Премудром. В «Повести об Акире» крах Анадана таким же, по существу, внешним образом подытоживается моральным выводом: «Иже добро творит, тому добро будет, а иже яму копает под другом, да сам в ню впадет». Внешне – например, в контексте учительного сборника, – история Акира и Анадана также может выступать в функции «притчи».

Роман не только сюжетно, но и композиционно стремится закончиться там, где завершается или окончательно останавливается в своем развитии судьба героя. [267] Романную природу истории Стефанита и Ихнилата тонко почувствовал составитель второй редакции произведения. Вот что писал об этом Я. С. Лурье: «Он (редактор. – И. С.) опустил текст, следующий после окончания истории Стефанита и Ихнилата, и благодаря этому придал всему циклу ту композиционную законченность (единый рамочный сюжет – история Льва, Тельца и двух шакалов), которой он лишился уже в арабской “Калиле и Димне”». [268]

267

О «сюжетной законченности и исчерпанности» романа по сравнению с эпосом писал М. М. Бахтин в работе: Эпос и роман // М. Бахтин. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 474. О внешней композиционной завершенности как свойстве романа пишет А. Я. Эсалнек: К вопросу о специфике романа // Филологические науки. 1968. № 5. С. 32–41; Она же. Внутрижанровая типология и пути ее изучения. М., 1985. С. 94–95, 98.

268

С. Лурье. Переводная беллетристика XIV–XV вв. // Истоки русской беллетристики: возникновение жанров сюжетного повествования. Л., 1970. С. 356.

4. Процессы жанрообразования в сюжетной литературе рубежа XV–XVI веков

В 1912–1914 гг. В. Н. Перетц опубликовал тезисы работы своего ученика, рано умершего исследователя В. М. Отроковского, изучавшего литературную историю и литературные особенности «Повести о Басарге». [269] В. М. Отроковский отмечал сходство мотивов «Повести» со сказочными и, с другой стороны, сходство «Повести» с произведениями повествовательной литературы, в частности, с «Повестью об Акире Премудром». Исследователь писал: «Материал народно-поэтического творчества и книжной традиции, переработанный автором Повести о Басарге, представляет нечто оригинальное и своеобразное, не повторяющееся в других памятниках устной и письменной традиции». [270] Несмотря на то, что старшие списки «Повести о Басарге» относятся к XVII в., В. М. Отроковский относил время возникновения произведения в русской литературе к концу XV в. [271]

269

В. Н. Перетц. Отчет об экскурсии семинария русской филологии в Москву 1—12 февраля 1912 года. Киев, 1912. С. 91–95; Он же. Отчет об экскурсии семинария русской филологии в С.-Петербург 23 февраля – 3 марта 1913 года. Киев, 1913. С. 7; Он же. Отчет об экскурсии семинария русской филологии в Петроград 30 января – 7 февраля 1915 года. Киев, 1915. С. 41–44; Он же. Отзыв о сочинении на тему «Повесть о купце Басарге» // Университетские известия. Киев, 1914. № 9. С. 37–43.

270

Там же. С. 40.

271

В. Н. Перетц. Отчет об экскурсии семинария русской филологии в С.-Петербург 23 февраля – 3 марта 1913 года. Киев, 1913. С. 7; Он же. Отзыв о сочинении на тему «Повесть о купце Басарге» // Университетские известия. Киев, 1914. № 9. С. 37.

Детальному изучению «Повесть» подверглась в монографии М. О. Скрипиля «Повесть о Дмитрии Басарге и о сыне его Борзосмысле», опубликованной в 1969 г. уже после кончины ученого. Автор сопоставил сюжет «Повести» со сходными сюжетами в других средневековых литературах и указал на «восточное происхождение рассказа, легшего в основу повести». [272] Текстологический анализ большинства списков «Повести» выполнен в монографии М. О. Скрипиля с выделением четырех редакций произведения – древнейшей «антиохийской» (конец XV – начало XVI в.), «киевской» (XVI в.), «басурманской» (XVII в.) и «венецианской» (конец XVII в.).

272

Повесть о Дмитрии Басарге. С. 22.

В древнейшей редакции «Повести», помещающей действие в Антиохию и названной поэтому М. О. Скрипилем «антиохийской», еще никак не отразились события турецкого завоевания города в 1516 г. Поэтому, заключает исследователь, «начало XVI в. – наиболее вероятное время перехода на русскую почву этого сюжета». [273] На рубеж XV–XVI вв. как время возникновения «Повести» указывает, по мнению М. О. Скрипиля, и ее идейная близость антилатинской и легендарно-публицистической литературе этого времени. Автор относит произведение к «кругу публицистических произведений» XV–XVI вв., имея в виду «Сказание о князьях владимирских», повести о Вавилоне, «Повесть о новгородском белом клобуке» и др. [274]

273

Там же. С. 26.

274

Там же. С. 62–63.