Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Сюжетологические исследования
Шрифт:

И в то же время «Повесть о Басарге» типологически не чужда сказке – но другой сказке. А. А. Шайкин справедливо отмечает новеллистичность «Повести». Однако можно не согласиться с тем, как исследователь трактует эту жанровую особенность произведения. Новеллистичность «Повести» состоит не в том, что в ее повествовании «история <…> обрамляется личной судьбой», [304] а в том, что «Повесть» в рассказе о состязании Борзосмысла и Несмеяна изображает частное исключительное происшествие. Все три слова здесь важны. Изображение же личной судьбы в ее целом вообще чуждо новелле. И то, что в «Повести» сопряжены частное происшествие, история и судьба героя, знаменует уже выход произведения из границ новеллистического жанра – жанра частной проблемы, частного конфликта.

304

А. А. Шайкин. «Повесть о Дмитрии Басарге и о сыне его Борзосмысле» и народная сказка // ТОДРЛ. Л., 1974. Т. 29. С. 218.

Жанру новеллы в типологическом плане до известной степени соответствует фольклорный жанр новеллистической сказки. Эти жанры объединяет единый характер повествования и отчасти единый тип героя. Новеллистические сказки противостоят волшебным. Они, как писал В. Я. Пропп, «настолько резко отличаются от волшебных, что можно ставить вопрос

о том, не относятся ли они, эти два вида сказки, к двум разным жанрам народного повествовательного искусства». [305] В новеллистических сказках «волшебного средства никогда нет, и это может служить одним из признаков отличия их от волшебных сказок». [306] Ядро новеллистической сказки, как и новеллы, – в изображении необычайного происшествия, «неслыханной истории, истории о совершенно невозможном». [307] И невозможны эти истории именно потому, что совершают их обыкновенные люди, а не всемогущие волшебные помощники.

305

В. Я. Пропп. Русская сказка. Л., 1984. С. 245.

306

Там же. С. 246.

307

Там же. С. 249.

Отличие книжной новеллы от новеллистической сказки В. Я. Пропп видел в пространственно-временной и исторической конкретизации новеллы: писатели в ней «приурочивают действие к определенным местам и определенным именам, т. е. переносят его в плоскость реальных событий, тогда как сказка этого никогда не делает и не может делать». [308] Скажем еще об одном отличии. В. Я. Пропп отмечал, что новеллистическая сказка «часто имеет классовый характер», [309] т. е. она социально типизирует своих героев. Новелла же, формально отмечая социальный статус героя в силу своего стремления к конкретизации, на деле довольно безразлична к этому статусу. В новеллистическом герое важен не социальный статус, а личность и способность героя продуцировать происшествие. Главным героем новеллы может быть представитель любого социального ряда.

308

Там же.

309

Там же. С. 246.

Таким образом, «Повесть о Басарге», изначально тяготея к жанру новеллы, в типологическом плане подобна сказке, но не волшебной, а новеллистической. Но поскольку «Повесть» в целом перерастает жанровые рамки новеллы и начинает формировать романную сюжетную структуру, постольку она в конечном счете уходит и от прямого типологического подобия с новеллистической сказкой.

* * *

Обратимся к «Повести о Дракуле». [310] Исследователи «Повести» неизменно указывали на анекдотичность как ее характерную жанровую черту. Уже А. Н. Пыпин отмечал, что «Повесть наполнена анекдотами о бесчеловечных поступках Дракулы». [311] М. Н. Сперанский указывал, что в основу произведения легли «ходячие анекдоты румынской устной словесности». [312] А. Д. Седельников сближал «Повесть» со сказаниями о Соломоне, где также «сюжет делится на эпизоды, имеющие каждый самодовлеющее анекдотическое значение». [313] Характеризуя произведение в «формально-речевом отношении» как «один из старших образцов сказок-отписок, исходивших из посольской среды», А. Д. Седельников вновь определял «Повесть о Дракуле» с точки зрения жанра как «образец анекдота, новеллы». [314] Н. К. Гудзий в «Истории древней русской литературы» отмечал, что «Повесть о Дракуле» «представляет собой соединение нанизанных один на другой анекдотических случаев из жизни Дракулы». [315] Подобного мнения придерживался И. П. Еремин, писавший о произведении как о «небольшой новелле, состоящей из серии эпизодов, имеющих каждый самодовлеющее значение». [316] На анекдотическую доминанту жанра «Повести» указывал Я. С. Лурье. По мнению исследователя, произведение представляет собой «ряд анекдотов», [317] или «новеллистический цикл», [318] или «сочетание новелл-анекдотов». [319]

310

В рукописной традиции XV–XVI вв. «Повесть о Дракуле», как показывает Я. С. Лурье, представлена двумя рукописями: 1) ГПБ, Кирилло-Белозерское собр. № 11/1088, конец XV в., сборник книгописца Ефросина; 2) ГБЛ, собр. Румянцева № 358, конец XV – начало XVI в., сборник. См.: Повесть о Дракуле /Исслед. и подгот. текстов Я. С. Лурье. М.; Л., 1964 (далее – Повесть о Дракуле). С. 86–89, 98–99.

311

А. Н. Пыпин. Очерк литературной истории старинных повестей и сказок русских. СПб., 1859. С. 215–216.

312

М. Н. Сперанский. История романа и повести до XVIII века. М., 1911. С. 295.

313

А. Д. Седельников. Литературная история повести о Дракуле // Известия по русскому языку и словесности. Л., 1929. Т. 2, кн. 2. С. 639.

314

Там же.

315

Н. К. Гудзий. История древней русской литературы. М., 1945. С. 263.

316

История русской литературы: В 10 т. М.; Л., 1946. Т. 2. Ч. 1. С. 290.

317

История русской литературы: В 4 т. Л., 1980. Т. 1. С. 229.

318

Там же. С. 231.

319

Там же. С. 280. См. также: Повесть о Дракуле. С. 73, 77.

Как установил Я. С. Лурье, «Повесть о Дракуле» уже в конце XV в. существовала в двух редакциях. Вот что писал об этом исследователь: «Полностью сохранившие (в отличие от более поздних списков)

текст памятника, включая концовку, Кирилловский и Румянцевский списки [320] по-разному располагают текст, образуя, таким образом, две различные редакции повести (сохранившиеся и в позднейшей традиции)». [321]

Рассмотрим сюжетику «Повести» в Кирилловской редакции. Сюжеты многих историй произведения строятся на противоречии. Так, в истории о турецких послах поведение последних, их «обычай» не обнажать головы перед государем, противоречит принципам дворцового этикета. Дракула в свойственной ему манере разрешает это сюжетное противоречие. «И аз хощу вашего закона потвердити, да крепко стоите», – заявляет он послам и велит «гвоздием малым железным» прибить шляпы к головам несчастных. [322]

320

Имеются в виду указанные в примеч. 243 два списка «Повести» конца XV в. (Прим. – И. С).

321

Повесть о Дракуле. С. 59. Там же Я. С. Лурье пишет о первичности Кирилловской редакции произведения.

322

Там же. С. 117. Здесь и ниже «Повесть» цитируется по текстам Древнейшего вида Кирилловской редакции, изданным Я. С. Лурье (Там же. С. 117–122).

Воевода произносит свое весомое слово и воплощает его в дело – но таким образом, что дело по своей сути оказывается противоположным слову. Тем самым поступки Дракулы проявляют, по выражению Я. С. Лурье, «второй, зловещий» смысл сказанного. [323] В этих поступках просвечивает парадоксальная ирония героя. Это не обычная ирония слова по отношению к делу, к действительности, а ирония дела по отношению к сказанному слову. Дракула ироничен в своих поступках.

Парадоксально и самое дело, действия Дракулы, поскольку непомерно велика жестокость, сопровождающая его поступки. Автор произведения нашел удачный эпитет, отражающий и особенную иронию, и особенную жестокость героя: Дракула в «Повести» – «зломудрый».

323

Повесть о Дракуле. С. 67.

Сам воевода, в свою очередь, образ тоже парадоксальный, совмещающий в себе несовместимые черты: яростное стремление к справедливости и исключительную в своей несправедливости жестокость. О несовместимых чертах героя писал Я. С. Лурье. [324]

В историях о нищих и «службе» Дракулы турецкому царю герой вновь неожиданно «опрокидывает» поступком свои слова. Истории о находчивом после, о странствующих монахах, о зарубленном приставе показывают парадоксальность суждений воеводы.

324

Там же. С. 45–47. О противоречивости образа Дракулы пишет Д. С. Лихачев в монографии: Человек в литературе Древней Руси // Д. С. Лихачев. Избранные работы: В 3 т. Л., 1987. Т. 3. С. 14.

В случае с послом Дракула неправомерно с точки зрения здравого смысла переносит вину в смерти казненных им «малоумных» послов с себя на другого: «Не аз повинен твоей смерти – иль государь твой, иль ты сам. Аще государь твой, ведая тебя малоумна и ненаучена, послал тя есть ко мне, государь твой убил тя есть; аще ли сам дерзнул еси, не научився, то сам убил еси себя». [325]

В истории с приставом Дракула казнит не «злодея», спрятавшегося в его доме, а представителя власти, поймавшего разбойника без ведома хозяина. «Он сам себя убил, – заявляет воевода, – находя разбойническы на дом великого государя, всяк так погибнет». [326]

325

Повесть о Дракуле. С. 121.

326

Там же. С. 122.

На необычном, нехарактерном событии построена и история о купце. Необычно честен купец, возвращающий подложенные ему деньги; необычно ведет себя Дракула, подкладывающий эти деньги; и необычен исход эпизода, раскрывающий смысл поступка воеводы. «Купец же въстав, и обрете злато, и прочет единою и дващи, обреташесь един лишний златой, и шед к Дракуле, глагола: “Государю, обретох злато, и се есть един златой не мой, лишний”. Тогда же приведоша и татя оного и с златом. И глагола купцу: “Иди с миром; аще бы ми еси не поведал злато, готов бых и тебе с сим татем на кол посадити”». [327] Доминирующее значение здесь приобретает мотив испытания, на наличие которого в «Повести» указывал Я. С. Лурье. [328]

327

Там же. С. 119–120.

328

Там же. С. 67–68.

Ряд историй «Повести» служит иллюстрацией исключительной жестокости героя. Их можно разделить на два вида. В одних жестокость воеводы, на первый взгляд, мотивирована его стремлением установить справедливость, однако немотивированной является непомерность этой жестокости, – непомерность, отрицающая самый принцип справедливости. Таковы эпизоды о ленивой крестьянке, о наказаниях за прелюбодеяния, о воинах, раненных в бою с турками. Напротив, эпизод, повествующий об истязании Дракулой животных, показывает уже ничем не мотивированную и потому абсурдную жестокость героя «Повести». История о «посеченных» мастерах также отклоняется от общей тенденции «Повести» изображать воеводу как парадоксалиста: Дракула здесь выступает в роли заурядного злодея.

В контексте историй о жестокости воеводы прочитывается и рассказ о золотой чаше у колодца, показывающий своим необычным, нехарактерным исходом («никто же не смеаше ту чару взяти» [329] ) необыкновенную действенность воли и власти Дракулы. [330]

Парадоксальность Дракулы, попадая в фокус художественного изображения, начинает определять самый характер изложения «Повести», особенности сюжетного строения ее эпизодов. Герой оказывается способным создавать парадоксальное происшествие – и сюжеты эпизодов «Повести» организуются как анекдотические, т. е. завершающиеся предельно неожиданной, исключительной, парадоксальной развязкой. Но сюжет в повествовательном произведении формирует структуру его жанра – и эпизоды «Повести» обретают жанровые черты анекдотов.

329

Там же. С. 118.

330

Дракула не одинок – типологически близкий образ мудрого, но жестокого властелина «мессера Аццолино» находим в «Новеллино» (Новеллино. С. 111–113; новелла LXXXV – см. об этом третий раздел второй части нашей книги).

Поделиться с друзьями: