Табельный наган с серебряными пулями

— Шучу — я поймал свою Марусеньку и попытался поцеловать ее посерьезнее.

— Куда, — упиралась она, — Люди же смотрят…

Потом вывернулась, чмокнула меня в губы, и шлепнула кухонные полотенцем:

— Иди уже! Мне тоже на работу пора собираться.

Я утащил с кухни коробок спичек с рисунком горячих коней ахал-теке и надписью «Всероссийская выставка. 1923» — мои-то кончились — весело сбежал по звенящим лестничным ступенькам и вышел на улицу.

Хорошо в Москве летом! Да и зимой тоже. И весной. И даже осенью. В Москве всегда хорошо! Особенно утром, когда солнечные лучи проникают всюду, как лучи золотистых прожекторов.

У меня даже было настроение прогуляться до Петровки пешком, но мимо меня, звеня, прокатился трамвай и я не удержался — разбежался и запрыгнул внутрь. Краском с синими кавалерийскими петлицами подмигнул мне, мол, ловко ты, хромой, бегаешь. Нога уже совершенно прошла, но трость я все еще носил с собой. И привык как-то к ней, да и очень уж удобная штука, как выяснилось. Случись что — можно отбиваться ею, как палкой, а можно, как узнал на собственной черепушке Филька-Черноглаз, перехватить ее за узкий конец и оглоушить, как палицей.

Что нога болеть перестала — за то спасибо моему знакомому шаману, старому Гунзэну, что до сих пор продолжал мне подкидывать при случае полезную информацию. А тут как-то по зиме, он обратил внимание, что я морщусь от боли, когда на ногу наступаю, заинтересовался, выспросил, в чем дело, а потом выругал меня за то, что раньше ему не сказал. Оказывается, моя нога болела не столько от ран, сколько от того, что вместе с ранами в нее еще и чей-то сглаз угодил. Старик Гунзэн поворчал тогда, а при нашей следующей встрече вручил мне сверток с остро пахнущим масляным комочком, наказав мазать больное место. И ты глянь — нога и впрямь прошла. Я остатками еще и ребра смазал, те, что при стычке с демоном поломались, так и те зажили! Хотя ребра, вроде бы, и так зажили, без мази…

А трость — это мне Бачей подарил, бывший мошенник, решивший после заключения стать на путь исправления. Не знаю, надолго ли… Человек он суматошный, жить без азарту ему скучно. Он уже успел попробовать себя в киноискусстве, уж не знаю, чем он там занимался, но исколесил половину Советского Союза и вернулся обратно с подарочной тростью и твердым желанием никогда больше с кинематографом не связываться. А сейчас и вовсе в конструкторское бюро пристроился, которое аэросани для РККА конструирует. Самое то для него, думаю — азарта там хоть отбавляй, на недоделках по снегу носиться почти что на самолетных скоростях…

Я выпрыгнул из трамвая недалеко от Петровки и бодро зашагал по улице, иногда покручивая трость между пальцами, что твой жонглер из цирка. Уж больно настроение у меня было хорошее. И его не испортит даже…

Даже…

Я притормозил. Навстречу мне шла девочка лет восьми-девяти и радостно нализывала розовым язычком сахарного петушка на палочке. То ли заботливо прибереженного с вечера, то ли купленного с утра у какого-то раннего лотошника. Нет, петушков есть на улице — не преступление. Просто девочка очень уж напомнила мне, короткой стрижкой, что ли, Фаню Ершову, ту школьницу, что связалась с неразменным пятаком, а дело закончилось вселением в нее демона и поломанными ребрами у меня… Мало ли Фаня опять за старое принялась, с учетом допущенных ошибок.

— Здравстуйте! — звонко поприветствовала меня девочка, решив, видимо, что раз я так пристально на нее смотрю, то, наверное, какой-то знакомый. И поскакала дальше.

Фух, нет, не она. Обознался. А то у меня аж ребра заныли от воспоминаний.

— Фап-фап! — прогудел автомобильный гудок за моей спиной. По улице катился новенький автомобиль АМО, что начали выпускать в прошлом году на бывшем заводе Рябушинского. Первый советский грузовик, между прочим! На основе итальянского «фиата», конечно, но сделан то нам, значит — наш! Вон, моя Маруся форшмак сделала по рецепту Грилович, так что — этот форшмак уже и не мой вовсе?

Кстати, а чего это они мне гудят? Я присмотрелся…

Аа, это не же не грузовик, это штабное авто, которое заводчане для товарища Фрунзе сделали. Собственно, именно Фрунзе в авто и сидит, вон, фуражку приподнял, со мной здоровается. Приятно, елки-палки, не каждый день с тобой замнаркома здоровается, не каждый…

После того случая, когда Нельсон подсунул Фрунзе проклятый талисман, его здоровье прилично пошатнулось. Здоровье Фрунзе, конечно, не Нельсона же, того патриарх надежно упокоил, с гарантией. Вот, чтобы любимому краскому было проще до службы добираться, рабочие ему этот автомобиль и подарили — с открытым верхом и мягкими сиденьями.

Да, Нельсон тогда много чего наворотил…

После тех событий полугодовой давности мы еще долго пытались разобраться, что произошло, как колдун-двоедушец ухитрился вселиться в товарища Ягоду, что он натворил и, самое главное — зачем? Зачем он творил все, от создания упырей до Куриной войны? Можно, конечно, предположить, что он просто с ума соскочил — кто знает, как на психическом здоровье переселение души из тела в тело сказывается, вдруг да и не очень. Но этому мешало то, что в служебной деятельности, как Ягода, Нельсон себя очень даже толковым и грамотным показал. Одна спецлаборатория по изучению и созданию сложных проклятий его стоит. И ведь таких проектов у него много было… Кстати, меня с Чеглоком сам товарищ Бокия после всего предупредил, что ни в какой лаборатории мы не были, ни про какую лабораторию не слышали и никакой лаборатории не существует и никогда не существовало.

Покумекав, помозговав, поразмыслив, мы с моим начальником пришли к мысли, что все сводится к тому, что Нельсон хотел, так или иначе, организовать смерти людей. В больших количествах. Похоже — эту тайну двоедушец унес с собой на тот свет — что он то ли хотел силой этого множества смертей напитаться, чтобы стать сильнее, как колдун, то ли — и, с учетом его боязни смерти, это наиболее вероятно — он каким-то образом искал себе бессмертия. Не такого, чтоб из тела в тело прыгать, а телесного, чтобы в каком-то одном, однажды выбранном теле, жить вечно.

Хорошо еще, сказал тогда Чеглок, что Нельсон то ли не додумался, то ли не успел организовать как надо, а, быстрее всего — хотел сначала главой ОГПУ стать, чтоб никто не мешал… В общем, с контрреволюцией у нас в стране разговор суровый, чуть что — пожалуйте к стенке, вот и Ягода-Нельсон мог организовать так, чтобы к контрреволюции начали все, что угодно приписывать, людей за малейшее нарушение, за которое и тюрьмы-то много, к расстрелу приговаривать, каждый донос в строку брать, шить дела белыми нитками, а то и просто выбивать признания у невиновных… Страшно представить, сколько безвинного народу мог бы Нельсон положить ради своего бессмертия. Сотни, а может даже и тысячи…

Может, он все ж таки и сумасшедшим был. Как нам рассказал Седьмых — одну свою привычку Нельсон с царских времен сохранил. В бытность свою главой экспедиции в Третьем отделении он за каким-то псом организовал коллекционирование порнографических картинок. Сотнями, тысячами они в охранке копились, кто знает, зачем. Может, Нельсон их любил рассматривать под настроение, а может — и для каких колдовских надобностей. Так вот — будучи Ягодой он это свое увлечение продолжил. Из его рабочего сейфа столько этой похабщины выгребли, мама дорогая.