Тагу. Рассказы и повести

Эка проводила его до станции. По дороге ей все хотелось заговорить о сыне, но она не осмеливалась. Перрон был пуст. Вот два раза ударили в колокол, и тотчас послышался свисток. Паровоз коротко прогудел в ответ.

Гвачи повернулся к Эке:

— Я собирался повидать Найю, она хотела повести меня на сбор винограда. Передай ей… — он умолк, с грустью поглядев на Эку. "Как удивительно похожи глаза Эки на глаза моей матери… Перед разлукой у нее вот так же дрожали губы и руки. И мать стояла на этом самом месте, — маленькая, слабая…"

Гвачи вскочил на подножку, обернулся к Эке, увидел ее печальное лицо, поседевшие волосы. Поезд отходил. Так же вот, как старая Эка, удалялась, уплывала, уменьшалась тогда фигура матери… Кто знает, как долго стояла она, глядя вслед поезду, увозившему сына.

Побежали назад знакомые тополя, дворы, дома, Гвачи вспомнил, как волновался, когда впервые уезжал на фронт. Тогда казалось, что навсегда убегают от него эти деревья. Он грустно улыбнулся, поправил вещевой мешок за плечами и вошел в вагон.

Хета, 1943 г.

Перевод В.Михайлова и М.Шкерина

МАЙЯ

Утро. Солнце поднялось из-за вершины горы Унагири и позолотило своими лучами часть моря. Другая же, темносиняя, пока оставалась в полумраке. Но золотая полоса быстро продвигалась по морю, и было отчетливо видно, как сокращалась затененная его часть. Вскоре золотистое пламя охватило весь морской простор.

Чайные плантации в Напичвнари спускались амфитеатром по склону высокой горы, — они казались бескрайними и угадывались даже за далеким горизонтом. Как и на море, солнце залило золотистыми лучами только восточную часть плантаций. Здесь, на зелени кустов и на траве, ослепительно сверкали синеватые капли росы. Западная же часть плантаций, как и западная часть моря, была погружена еще некоторое время в тень.

Солнце неторопливо, словно нехотя, набирало высоту. И хотя утро только-только начиналось, женщины уже собирали чайный лист. Влажные от росы платья их липли к ногам. Бронзовые от загара, умытые росой лица блестели на солнце.

Вокруг царила тишина: и над белевшей в ущелье электростанцией, и над корпусами чайной фабрики, и над плантациями, и на полях, и на дороге… Это была торжественная, полная очарования тишина, которая бывает только по утрам. Казалось, что ни пение птиц, ни крики животных, ни людские голоса не в силах нарушить ее, пока она сама не покинет здешних мест.

Но вот тишина наконец отступила и стали отчетливо слышны визг пилы на лесопильном заводе, низкий баритональный гудок электровоза, ведущего поезд Москва — Тбилиси, постукивание вышедших на рыбную ловлю моторных лодок. Затем снизу, с самого побережья, донесся резкий сигнал автомобиля.

Колхозники сразу узнали машину секретаря райкома.

— Что это он в такую рань к нам собрался? — сказала, отрываясь от работы и подымая голову, женщина средних лет с изрытым оспой лицом. Она только что наполнила зеленым листом две подвешенные к поясу корзины и направилась к стоящей в канаве годори [38] , чтобы ссыпать туда собранный лист.

38

Годори — большая плетеная корзина.

— Плохо ты знаешь нашего секретаря, Цицино. Он такой — с петухами встает, — заметила невысокая девушка с золотистыми кудрями, которая тоже шла с полными корзинами к годори.

— Да, сразу видать, с охотой человек работает. Прежний, бывало, поспать любил. Он спал, а мы из-за этого вечно в хвосте плелись. Все районы опередили нас… — не оставляя работы, отозвалась звеньевая На-тия Кантария и повернулась к бригадиру: — Похоже, Мариам, что секретарь к нам в гости пожаловал.

Мариам стояла подле годори и разговаривала с весовщиком приемочного пункта Платоном Чиладзе. Этот человек всегда говорил таким громким голосом, будто все вокруг него были туговаты на ухо. Кроме того, он сыпал словами так быстро, словно боялся, что ему кто-нибудь помешает выговориться.

Когда Платон затевал ссору, — а надо сказать, что ссорился он со сборщицами каждодневно, — некоторые женщины просто-напросто затыкали уши. "Оглохнуть можно от твоего голоса", — шутя говорили они.

В бригаде Мариам собирали лист только первого сорта. У них это уже давно стало традицией. Платон хорошо знал, что Мариам никому не позволит нарушить это правило, но всякий раз, принимая чайный лист, он просто изводил сборщиц. Такой уж он человек, Платон, — все брал под сомнение. Держит в руках лист первого сорта, а сам ворчит, грозится, что если сборщицы принесут в другой раз такой же лист, то он его не примет не только за первый сорт, но и за второй.

Правда, все сборщицы знали, что Платон искренне желал, чтобы бригада Мариам была первой в колхозе. Из-за этого он и придирался так, ради этого не жалел ни себя, ни других. С весны до поздней осени Платон торчал на плантации и всегда был чем-то недоволен, женщины только и слышали от него: "Опоздали, отстали, опозоримся".

Для определения сорта чайного листа надавливают ногтем большого пальца на стебель флеши [39] пониже двух листьев. Если он ломается легко, значит, это лист первого сорта, если нет — значит, лист огрубел и уже идет вторым, а то и третьим сортом.

39

Флешь — "стрела", верхняя часть ветки чайного куста.

Стоило попасть в годори хотя бы одной огрубелой флеши, Платон, запустив руку в корзину, не глядя, сразу доставал именно эту флешь.

— Вот видишь! — напускался он на сборщицу. — По-твоему, ее можно поломать ногтем? Здесь бритва нужна, милая, бритва!

Кроме бригады Мариам, Платону сдавали лист еще три другие бригады. Но к сборщицам этих бригад он не был так строг.

Колхозницы бригады Мариам часто упрекали Платона: "Ты для других родной отец, а для нас — отчим. У чужих все тебе нравится, а мы ничем тебе не угодим".

В действительности же Платон потому был снисходителен к сборщицам из других бригад, что втайне тревожился: "А вдруг кто-нибудь обгонит бригаду Мариам?" Этого Платон и в мыслях не мог допустить.

— Мне не нравится твое поведение, Платон, — часто говорила ему Мариам. — У нас не существует "нашего" и "чужого" дела. Ты должен быть одинаково требователен ко всем колхозникам. Неудача других бригад — наша неудача, их отставание — наше отставание. Ты боишься, что если мы поможем другим, поделимся с ними своим опытом, так они непременно опередят нас? Нет, Платон, мы сильнее, чем ты думаешь.

Но Платон имел на этот счет свое особое мнение.

— Мариам, дорогая, разве ты не знаешь, что лучшие всегда найдутся? — отвечал он бригадиру. — Ведь может случиться так: сегодня мы передовые, а завтра, значит, кто-нибудь другой вырвется вперед, и мы уже, значит, становимся отсталыми. А такого позора я не перенесу, не переживу!

Колхозницы дали Платону кличку "Значит". К месту или не к месту, он почти в каждую фразу вставлял полюбившееся ему словечко.

Сейчас Платон говорил с Мариам о звене Натии Кантария: