Талант есть чудо неслучайное

реминисценций, а мозаика самой жизни, объединяющая Гарсиа Маркеса и его

предшественников.

198

Эта книга, несмотря на то, что она взошла на перегное всей мировой литературы, не

пахнет бумагой и чернилами: она пахнет сыростью сельвы, горьким потом рабочей

усталости и сладким потом любви, мокрой шерстью бродячих собак, дымящейся

фритангой, амброй женской кожи и порохом. Эта книга матерится и молится, молодо

горланит и по-старчески покряхтывает, устало мычит, как обессиленный буйвол, и

вопит от горя, как мать над своими расстрелянными детьми.

«В те времена никто ничего не замечал, и чтобы привлечь чье-то внимание, нужно

было вопить...»

Именно это и должно мучить любого художника — боль оттого, что столько

страданий расплескано по планете, и страх оттого, если и вправду никто ничего не

замечает. И долг художника — запечатлеть то, чего не замечает никто.

Один из героев Маркеса, бывший свидетелем расстрела рабочих банановых

компаний и чудом уцелевший, возвращается домой. Но жизнь идет своим чередом, как

будто и не было расстрела. «Официальная версия», которую тысячи раз повторяли и

вдалбливали населению всеми имевшимися в распоряжении правительства средствами

информации: «Мертвых не было». И когда, потрясенный человеческим равнодушием,

Хосе Лркадио Второй бормочет о том, что они все-таки были, то его не понимают или

не хотят понимать.

«— Там было, наверное, тысячи три...— прошептал

он.

— Чего?

— Мертвых,— объяснил он.— Наверное, все люди, которые собрались на станции.

Женщина посмотрела на него с жалостью:

— Здесь не было мертвых...»

В этом забвении, отчасти искусственно организованном, отчасти являющемся

самозатуманиванием с целью не думать о чем-то страшном, что, не дай бог, может

повториться завтра, Гарсиа Маркес видит одну из опаснейших гарантий возможности

повторения кровавого прошлого. Люди, помнящие о вчерашних преступлениях, среди

тех, кто забыл об этом или старается забыть, чувствуют себя изгоями, мешающими

общей самоуспокоенности, и выглядят подозрительными маньяками в своем усердии

напоминать.

378 .

Книга Гарсиа Маркеса — это попытка связать в единый узел все разорвавшиеся или

кем-то расчетливо разъединенные звенья памяти. Память с выпавшими или

устраненными звеньями — лживый учебник.

Как истинный художник, Гарсиа Маркес понимает, что история повторяется не

только в политических сдвигах, поворотах или даже катастрофах, но и в быту, в самых

интимных отношениях между людьми. Все философские концепции, так или иначе

призывающие к изменению порядка вещей или к его сохранению, не ниспосланы

откуда-то с заоблачных высей, а создаются дышащими, едящими, пьющими,

любящими, ненавидящими людьми, и без изучения реалий бытия невозможно понять

исходную точку человеческих заблуждений и надежд, надежд и заблуждений. Маркес

лишен фрейдистского однобокого толкования любого человеческого порыва как

следствия того или иного сексуального комплекса, но он справедливо ощущает

духовное и физическое в неразрывной связи. И в этом тоже сила его книги.

Радиус действия романа ограничен вымышленным городком Макондо, но в этом

капельном городке отражается не ТОЛЬКО история Латинской Америки, но в какой-то

мере и история всего человечества.

Многое в романе может показаться слишком экзо-гнчным для европейского

читателя. Но крик какой-нибудь тропической птицы кажется экзотичным только тому,

кто не привык к нему. Вслушайтесь в этот крик, европейцы, и вы услышите в нем ту же

самую тоску, которая звучит в привычном для вас голосе серенького жаворонка или в

голосе болотной выпи. У всех народов разные исторические судьбы, но у всех народов

одна и та же жажда любви и справедливости, и у всех эксплуатируемых народов

схожие преграды на пути к осуществлению надежд: неразвитость сознания,

разъединенность, раздробленность на миллионы одино-честв и происходящая от всего

этого беспомощность перед безличным лицом перемалывающей людей машины

бесчеловечности.

В Латинской Америке двадцать стран, где люди говорят на одном языке —

испанском, и в то же время народам этих стран еще не удалось объединиться против

общего врага — лицемерной эксплуатации, вооруженной до зубов военно-

бюрократическими средствами,

379

Это ли не символ того, какая титаническая работа предстоит всему разноязыкому

человечеству, чтобы когда-нибудь заговорить на общем политическом языке и ос-

вободиться от общих угнетателей?!

Волей-неволей Гарсиа Маркес противопоставил свою сагу о семье Буэндиа саге о

Форсайтах, ибо правда о человечестве не только в Сомсе, переживающем свое

одиночество за игрой в гольф, но и в Хосе Аркадио Буэндиа, от одиночества

мечтающем превратить лупу в победоносное оружие; не только в элегантно страда-

ющей Флёр, но и в бывшей крестьянке, теперешней проститутке со спиной, стертой до

крови после стольких клиентов. Но Гарсиа Маркеса нельзя обвинить в таком

вульгарном социологизме, когда народные массы идеализируются и первобытность их

инстинктов, их неграмотность возводится в некий культ, выдвигаемый как противовес

«разложению цивилизацией». Даже народную прославленную мудрость Гарсиа Маркес

не превращает в фетиш. Гарсиа любит своих героев, но он беспощаден к их суевериям,

к их невежеству, к их детской жестокости. И в этом смешении любви с трезвым

пониманием необходимости духовной эволюции Гарсиа Марксе поразительно близок к

такому вроде бы далекому от него писателю, как Андрей Платонов, которого он, может