Талант есть чудо неслучайное

особая флотская выправка. Один из американцев, увидев меня, показавшегося ему

соотечественником, крикнул через весь зал: «Эй, парень, ты из какого штата?» — «Из

России... — ответил я.— Но это пока еще не ваш штат». Парни расхохотались и с

гостеприимством, свойственным американцам, немедленно пригласили меня за стол.

Действительно, это были военные моряки из стоявшего на манильском рейде флота.

Старший, с седым ежиком боцман, был их начальником но держал себя с ними за

столом как равный, демонстрируя американскую демократию — демократию во

внеслужебное время. «Выпьем за ваших русских моря

207

ков! — сказал он, поднимая стакан с виски.— Однажды ваш военный корабль

прошел мимо нашего. Впечатляющий был самоварчик. Красиво шел, мощно. Ваши ре-

бята отсалютовали нам по всей форме, а мы — им. Жаль, что не поговорили. Но, слава

богу, мы не стреляли друг в друга, а то бы наши мамы получили нас по воздушной

почте в виде холодных посылок, упакованных в национальный флаг, а русские мамы —

ваших ребят, только в другой упаковке. Выпьем за наших мам!.. А ты что здесь

делаешь? Бизнесмен? Или, как нам объясняли наши американские комиссары, у вас

бизнесмены запрещены?» — «Да так, шпионю понемножку. .— улыбнулся я,

насмотревшись в местных кинотеатрах фильмов про небритых агентов ЧК, с которыми

доблестно сражаются свежевыбритые западные джеймсбонды.— Профессия у меня

такая шпионская: поэт. Увижу что-нибудь интересное — и сразу в записную

книжечку. .» — «Значит, ты хороший шпион...— загоготал боцман.— Даже в темном

ресторане обнаружил замаскированных американских моряков. Поэт — это, значит,

что-то вроде того парня, который написал про этого... как его... индейца... Гайавату...

Ну, а бизнес твой какой?» — «Стихи — вот и весь мой бизнес...» — «Ну и страна, где

писать стихи — это бизнес,— покачал головой боцман.— Я всегда думал, что поэт —

это полусумасшедший-полуребенок... Впрочем, я люблю детей. Они все хорошие,

особенно в раннем возрасте. Откуда только плохие взрослые берутся?»

Виски помогло нам разговориться. Выяснилось, что эти парни ходили на своем

корабле у берегов Северного Вьетнама. (Американцы вообще любят открывать свои

военные секреты, до известной степени, конечно. Однажды на Аляске я даже видел на

шоссе указатель: «Через 5 миль поворот на секретную ракетную базу».) «Не под ваши

ли снаряды я однажды попал во Вьетнаме?»— спросил я. «Какой это был корабль?» —

заинтересовался боцман. «Он был далеко на горизонте — трудно было разобрать».

—«Где?» Я назвал место. «Знаю это место,— сказал боцман.— Там девичья батарея —

только одни девушки у орудий...» — «Еще бы вам не знать — они в вас часто

попадали...» — «Ну, не так уж часто,— усмехнулся боцман.— Это все больше

пропаганда... Значит, девичья батарея. А что ты там делал?» —

393

«Я читал им стихи, а они пели народные песни. Потом раздался сигнал тревоги,

начался обстрел с моря, и они побежали к орудиям. Девушки были такие маленькие, и

им было тяжело поднимать снаряды...» — «Девичья батарея...— размышлял боцман.—

В декабре? Под рождество?» — «Под рождество...» Боцман вдруг вцепился в меня

трезвеющими, хотя все еще хмельными, глазами. «Слушай, русский, ведь это был наш

корабль. Мы ведь могли убить тебя». Боцман обвел взглядом притихших парней и

лихорадочно налил себе виски. «Мы ведь могли его убить, а, ребята? И тогда бы мы не

сидели бы здесь вместе и не пили, как друзья. А вот мы сидим здесь и пьем за наших

мам, которые везде одинаковы, и вроде он и мы — одинаковые люди. А если бы его

убили, мы бы даже не знали этого... Я тебе вот что скажу, русский: когда-то давным-

давно, когда люди начали убивать, они все-таки хотя бы видели, кого убивают. Теперь

все по-другому. Мы не видим лиц. Мы только нажимаем кнопки. А ведь у каждого,

кого мы убиваем, есть лицо. Проклятая кнопочная война. Мы стали вроде роботов. Я

краем уха, правда, слышал, что там девичья батарея. Стрелять по девчонкам, конечно,

стыдно. Но ведь я не видел этих вьетнамских девчонок в лицо. Если бы там, на батарее,

была моя девчонка, я бы еще подумал. А если бы все-таки пришлось нажать кнопку, то

постарался бы не попасть. Но ведь есть такая главная кнопка, которую может нажать

какой-нибудь сумасшедший. Конечно, главная кнопка под тройным контролем, но что,

если сумасшедшего будут контролировать тоже сумасшедшие? Тогда уже не будет ни

перелета, ни недолета — мы все взлетим на воздух, и ты, и я, и парни, которые с нами

сидят, и наши мамы, и даже от той книжки про этого... как его... Гайавату... останется

только пепел, а может, даже и пепла не будет... Война — это дерьмо, и мне кажется, что

я весь измазан в дерьме... Поверь мне, я не убийца по натуре, и эти парни тоже. Но я

выполнял приказ, и такова сегодняшняя война, что я даже не знаю, скольких я убил... И

я мог убить тебя...»

В 1950 году, во время холодной войны, Гарри Трумэн сказал: «Я пришел к выводу,

что самым лучшим средством спасти жизни нашей молодежи и жизни японских солдат

(!) было сбросить бомбу и положить конец

394

войне. Я это сделал. И я должен вам сказать, что я это сделаю снова, если буду к

этому вынужден». Что можно сказать об этом? Бывает, конечно, вынужденность

применять жестокость как самозащиту, но гордиться жестокостью, даже вынужденной,

— это уже дурно пахнет. В отличие от Трумэна, этот боцман не гордился тем, что

убивал. Он не хотел быть сверхчеловеком— он просто был человеком и в своих муках

совести был христианнее гордившегося своей набожностью бывшего президента. Вряд