Талант есть чудо неслучайное

тоже идет маленькое, непрославленное строительство. С мыш-кинской нежностью

Смеляков писал о трудяге-ишаке, почему-то ставшем символом глупости. Смеляков

любил упоминать имена совсем не знаменитых людей, зная, что это доставит им

радость. Смеляков нашел добрые слова даже для графоманов, чьих лбов касались музы

Пушкина и Лермонтова, «дарили две минуты им и, улыбнувшись, возвращались назад,

к властителям своим». Смеляков осудил неумеренные поэтические восторги по поводу

тяжелого женского труда на ремонте железнодорожных путей:

А я бочком и виновато, и спотыкаясь на ходу, сквозь эти женские лопаты, как сквозь

шпицрутены, иду.

Самой его любимой, неоднократно воспеваемой птицей был воробей. Смеляков

видел в кажущейся беспородности великую породу души. Он был природно демок-

ратичен и презирал надменную элитарность. Хитрые задачки на некрепких кулечках с

ягодами, протянутых ему маленькими ангелами базара, были ему по-настоящему

интересны. Он не любил помпезных ресторанов,

59

что с превеликим удовольствием хаживал в переделкинскую пивную под названием

«Микешкин-холл» и сокрушался, когда ее сожгли — по слухам, жены ее iаьсегдатаев. В

Ташкенте, на переливающейся всеми цветами радуги ярмарке фруктов, он прежде

всего бросился к слепому старику, гадавшему пальцами но какой-то затрепанной книге.

Но демократизм Смелякова никогда не опускался до нагло кокетливой простоватости,

до «игры в народ». Смеляков представлял собой новый тип интеллигента, в котором

пролетарская прирожденная сущность слилась с глубокой духовностью. Когда он

тяжело болел, он был обложен на даче с двух сторон своими любимыми беспородными

собаками и книгами. Без Смелякова в поэзии образовался какой-то провал, и нам всем

так недостает его физического присутствия, даже его грубоватости. Но иногда кажется,

что он еще вернется.

Приближусь прямо к счастью моему,

рукой чугунной тихо обниму.

На выпуклые грозные глаза

вдруг набежит чугунная слеза,

и ты услышишь в парке под Москвой

чугунный голос, нежный голос мой...

1977

У МАСТЕРА

НЕТ ВОЗРАСТА

Р

аспросгранено мнение, что лучшие стихи пишутся в молодости. Потом, дескать,

поэт утрачивает свежесть восприятия, волей-неволей начинает повторяться, проза

жизни вселяет в сознание рационализм, исчезает первозданность чувств и т. д. Что ж,

примеров этому немало. В строках Твардовского: «Ах, как ты горько, до зарезу,

попозже молодость нужна» — есть грустная истина. Но так ли уж связана молодость с

возрастом? Иногда, оглядываясь вокруг, в иных «выоношах», не доживших до возраста

сына плотника из Галилеи, я нахожу приметы старческого брюзжания или старческого

впадания в детство ложно-оптимистической болтливости. Кстати, одинаково смешно и

впасть в детство, и не выпасть из него. Однако хотя бы пример Тютчева, написавшего

удивительно первозданные стихи «О, как на склоне наших лет нежней мы любим и

суеверней...» — говорит о том, что именно в таланте «мыслить и страдать»

заключается преодоление времени.

В сорок четвертом году, когда я приехал в Москву со станции Зима, отец взял меня с

собой на вечер поэзии в МГУ. Впервые я увидел поэтов. Многие из них приехали на

выступление прямо с фронта, и от них пахло воздухом уже приближавшейся победы.

Может быть, именно с той поры понятие «поэзия» для меня навсегда связано с

понятием «Родина», «народ», «война», «Победа».

Яшин с пылающими васильковыми глазами грозил с трибуны Гитлеру, еще

прятавшемуся в берлинских

ПО

бункерах от советских бомбежек: «Ты в сукиного сына колом войдешь, осина».

Когда одна девушка смущенно спросила: «А вы па какой фронт теперь, товарищ

Долматовский?» — поэт с загадочной улыбкой ответил, мужественно попыхивая

трубкой: «Это военная тайна...»

Мне нравились тогда стихи всех выступавших — их было человек пятнадцать.

Само звание «поэт» мне казалось необъяснимым чудом.

Поэты выглядели в моих мальчишеских глазах представителями некоего

возвышенного братства, и я не мог себе представить, что они могут ссориться друг с

другом, разделяться на какие бы то ни было группировки. Я тогда еще не читал

блоковского «За городом вырос пустынный квартал...», а если бы и прочел, то не понял

бы его. Но и теперь, наделенный печальным опытом так называемой «литературной

борьбы», я считаю, что было бы великим счастьем для поэзии, если бы и в мирное

время наши поэты, невзирая на естественные и даже обязательные художественные

разногласия, не теряли бы чувства общего фронта, как тогда, во время Великой

Отечественной.

Впоследствии я описал этот вечер поэтов так:

«В ладонях греются билеты. Солдат идет на костылях, и в летчицких унтах поэты и

в офицерских кителях. Отец Показывал мне... Я же смотрел, смущен и бестолков, и мне

казался богом Яшин и полубогом А. Сурков. Был Долматовский, важный, строгий, еще

бросавший женщин в дрожь. Был Коваленков тонконогий на балетмейстера похож. Но

вышел зоркий, как ученый, поэт с тетрадкою в руке, без галстука, в рубашке черной и

мятом сером пиджаке...»

Это был самый старший из всех выступавших — Навел Антокольский, чья поэма

«Сын» вместе с фронтовой лирикой Симонова, «Василием Теркиным» Твардовского,

«Зоей» Алигер, ленинградскими стихами Берггольц, песнями Исаковского и Суркова

неотъемлемо вошла в духовный арсенал нашего народа во время Великой

Отечественной.

Завидна судьба поэтов, когда их произведения становятся не просто поэтическим