Талант есть чудо неслучайное

явлением, а национальным.

111

Из уст моего отца я и раньше знал стихи Антокольского: «Мать моя — колдунья

или шлюха...», «Армия шла по равнинам Брабанта...». Моей детской душе,

воспитанной Александром Дюма, Шарлем де Костером и Виктором Гюго, эти стихи

были необыкновенно близки своей театральной романтичностью, приключенческим

историзмом, мушкетерским задором. Однако я и тогда жил не только в мире

романтических книг, но и в мире хлебных карточек, бомбежек, ежедневных

человеческих потерь, и поэма «Сын» явилась для меня не просто красивым миражем, а

откровением окружающей реальности.

С тех пор много воды утекло — прошло уже почти тридцать лет! Мне выпало

счастье познакомиться с Антокольским, бывать дома у него и его замечательной

подруги — Зои Бажановой, и хотя между мной и Антокольским, казалось, было

большое возрастное расстояние, каждый раз, хваля или ругая, Антокольский заряжал

меня, как мощный танковый аккумулятор, неукротимой энергией любви к поэзии и

одним из главных видов энергии — культурой. Мы гордились тем, что наш

поэтический старейшина был всегда внутренне молод, был неутомимым мастером, чья

рука нисколько не ослабела и чей неистовый дух дает нам пример того, что у мастера

нет возраста. Одно из замечательных качеств Антокольского — это чувство свободы

внутри отечественной и мировой культуры. Его артистически перевоплощающаяся

муза чувствует себя совершенно естественно и во времена Диоклетиана, и Павла

Первого, и на булыжнике санкюлотского Парижа, и под заплесневелыми сводами

Алексеевского равелина, где томится княжна Тараканова. Его муза выводит за руку на

сцену истории обнявшихся Софокла и Бояна, Антигону и Ярославну, Иеронима Босха и

Пикассо, Фалькопетти и Микеланджело, Гоголя и Сервантеса, Манон Лсско и Сонечку

Мармеладову.

Антокольский опровергает догматическую мысль о том, что настоящая поэзия не

может быть реминиснент-ной. Многие его стихи насквозь реминисцентны — я бы

сказал, вызывающе реминисцентны! — но не перестают быть поэзией, потому что это

не альхеновское застенчивое воровство по капельке из литературных и исторических

источников, а самозабвенное погружение в эти

112

источники, дарующие Кастальскую свежесть вдохновения. Кажется, признано

всеми, что культура и ее со-i \ а иные — литература, история — суть неотрывная часть

жижи. Почему же, если произведение искусства ведет свое происхождение от

накопленного культурного опыта, оно не идет от самой жизни? Когда происходит

переосмысление заимствуемого культурного опыта, тогда даже реминисценции

приобретают стереоскопичность перво-зданности.

Ощущение первозданности дает не только переосмысление, но и перснаписание.

Именно так, насвежь, переписан Антокольским Исроним Босх, гениальный живописец,

на много лет обогнавший свою эпоху:

Я завещаю правнукам записки, Где высказана будет без опаски Вся правда об

Йерониме Босхе. Художник этот в давние года Не бедствовал, был весел, благодушен.

Хотя и знал, что может быть повешен На площади, перед любой из башен, В знак

приближенья Страшного Суда.

Вроде бы версификационное стихотворение «Манон Лсско» заканчивается таким

пронзительным, выстраданным четверостишием:

А если вдуматься серьезно, Не так уж это тяжело — Погибнуть пямо или поздно.

Да ведь п. ПОЗДНО подошло!

И даже некоторая потрепанность романтического реквизита забывается, и

картонный меч наливается стальным блеском истинности.

То, что. Антокольский долгое время был актером, а йогом режиссером, сказывается

— его поэзия открыто кмтральна. Но ведь было же сказано: «Если даже Вы п это

выгрались — Ваша правда, так надо играть». И недаром Петр Первый грозно

восклицает у Антокольского:

Строю не в площадном балагане. Служба государству есть ФЕАТР!

Театр своей поэзии Антокольский всегда понимал I службу Родине, ее людям, ее

поэзии. Ему, как лю-0 . полноценно культурному человеку, чужд какой бы

Ваг. Евтушенко

113

то ни было снобизм —это прибежище замаскированного бескультурья. Конечно,

Антокольский прекрасно отдает себе отчет в том, что утилитаризация искусства

опасна:

Искусство делают из глины, Гаданья, гибели, огня. Я данник этой дисциплины, Не

осуждайте же меня!

Но в одной стране, попав в гости к преуспевающему коллеге, который, плотно

закрыв двери, предлагает гостям погрузиться в нирвану мировой поэзии, записанной на

магнитофон, Антокольский восстает против того, чтобы поэзия, как галерный раб,

была прикручена к бобинам стереофонического Будды:

Поэзия! Где ты? Кто ты?

Зачем твой день отсверкал?

Немедля покинь пустоты

Волшебных этих зеркал!

...Оденься звездным сияньем,

С полночной слейся толпой,

Осмелься жить подаяньем. (Замечательная

строчка! — Е. Е.)

И смейся. И плачь. И пой!

Сила поэзии Антокольского в том, что после отблиставшего спектакля она

осмеливается жить подаянием и с шапкой в протянутой руке идет к людям, не стыдясь

просить великой милостыни участия, сопереживания. Это не попрошайничество

версификатора с «чужим ребенком на руках», как писал Баратынский, а извечная

доверчивость настоящего искусства к тем, ради кого оно существует, даже если порой

платится за излишнюю доверчивость. Искусство, лишенное доверчивости, обречено на

моральное бесплодие. Доверчивость поэта — это думание и чувствование вслух.

Пошляк, рутинер спрашивает Ньютона:

— Но, боже милосердный, что за ветер Умчал вас дальше межпланетных сфер?