Талант есть чудо неслучайное

же время Маяковского своим уникальным чувством природы, чувством деревни и вины

перед ней. Пастернак, не обладавший внутренней взаимосвязью ни с индустрией, ни с

деревней, дополнял и Маяковского, и Есенина в сфере улавливания

неуловимостей. Будь в то время только Маяковский, или только Есенин, или только

Пастернак — сколькое бы осталось невоплощен-иым! Поэзия, как природа,

взаимодополнима и в случае недостаточности гармонии в одном лице восполняет его

75

II 111 м и лицами. После Есенина новую, сильно изменившуюся деревню, где

бывшие есенинские «розовые кони» уже от рождения были колхозными, лучше все-

III воплотили поэмы Твардовского «Страна Муравия», «Дом у дороги» и, конечно,

«Василий Теркин», которую, несмотря на фронтовую тематику, я тоже отношу к теме

Крестьянства. Василий Теркин — это не солдат-профес-«попал, а пахарь, волею

исторических судеб поднявшийся на защиту Отечества, с одной пашни перешедший На

другую — кровавую пашню войны, воспринимающий воину не как сусально-

романтический подвиг, а как тяжкую ратную работу, которой не вынести без лукавой,

мудрой шутки. Стих Твардовского был в лучшем случае традиционен, но все-таки

иногда несколько скован, и новая плеяда поэтов, возникшая на гребне исторических

событий шестидесятых годов, безусловно, расширила возможности русского стиха,

однако заметно отойдя в сторону от деревни, за редкими исключениями. Стихи

большинства поэтов этой плеяды стали глобальнее, более свободными формально и

внутренне, но иногда утрачивалось священное ощущение зависимости от хлеба

насущного и от тех, кто этот хлеб создает в муках. Деревня или вспоминалась

ретроспективно: «Детство, а что я знаю? Ты подскажи мне тихо. Знаю, что на Алтае

было село Косиха» (Р. Рождественский), или походя замечалась, как некое гротесковое

дополнение к пейзажу: «Колхозник у дороги разлегся на траве сатиром козлоногим,

босой и в галифе» (А. Вознесенский), или вообще не упоминалась, как в стихах у Б.

Ахмаду-линой. Конечно, можно возразить: «Единственное, что написала Ахматова о

деревне,— это: «И осуждающие взоры спокойных загорелых баб». Тем не менее Ахма-

това прекрасный поэт. Все это так, и незачем, да и невозможно сделать Роберта

Рождественского Кольцовым, Вознесенского — Есениным, а Беллу Ахмадули-IIу _

Твардовским. Однако страна, где более тридцати процентов населения занимаются

крестьянским трудом, не может позволить себе роскошь изымания темы крестьянской

души из своей литературы, хотя и нельзя сводить всю литературу только к этой теме.

После многих по достоинству канувших в Лету «пейзанских» потемкинских фильмов,

романов и стихов о деревне, слава богу, появилась настоящая хорошая сельская проза:

143

начало ее возрождения положил именно поэт — Александр Яшин, за что ему

вечная память. Солоухин надписал прекрасную книгу «Владимирские проселки».

Затем появились такие имена, как В. Шукшин, Ф. Абрамов, В. Белов, В. Астафьев, В.

Распутин, С. Залыгин и многие другие. В поэзии что-то провисало, чего-то не хватало,

несмотря на значительные достижения в области, так сказать, «модернизации

производства». Поэзия уже даже заговорила об угрозе «роботизации», и, возможно,

пророчески, по проблема живого колоса оставалась как бы за сценой, с которой

читаются стихи. Необходимо было восполнение новым поэтическим именем, и поэзия

помогла сама себе, выдохнув стихи Николая Рубцова.

Впервые я увидел его лет пятнадцать тому назад в редакции «Юности», куда он

принес свои стихи, которые мы сразу напечатали. «Я весь в мазуте и в тавоте, зато

работаю в тралфлоте». Был он худенький, весь встопорщенный, готовый немедля

защищаться от ожидавших обид, в потертом бушлатике, с шеей, обмотанной шарфом,

за что его и прозывали «Шарфик». Показал он и другие стихи, к сожалению до сих пор

не напечатанные и, возможно, затерявшиеся. Это были стихи о разбитном, нагловатом

радиокорреспонденте, приехавшем в деревню и сующем микрофон в рот усталому,

наработавшемуся пахарю. Запомнились кричащие, наполненные болью строки: «Тянут

слово, тянут слово, тянут слово из мужика!» Поразили меня тогда и стихи «Добрый

Филя»: «Мир такой справедливый, даже нечего крыть... Филя, что молчаливый? А об

чем говорить?»

Признание к Рубцову пришло не сразу. Характер у него был нелегкий — он как

будто весь состоял из острых углов, и многие были недовольны этим характером.

Рубцов не умел казаться хорошим человеком — он им был. Разве может плохой

человек написать такие нежные строки:

В горнице моей светло — это от ночной звезды. Матушка возьмет ведро, молча

принесет воды.

Или:

Но однажды я вспомню про клюкву, Про любовь твою в сером краю,

144

И пошлю вам чудесную куклу, Как последнюю сказку свою, Чтобы девочка, куклу

качая. Никогда не сидела одна: «Мама, мамочка! Кукла какая — И мигает, и плачет

она».

В своем морячестве Рубцов не потерял чувства род-НОЙ вологодской земли, она,

эта земля, жила и дышала на его груди внутри невидимой ладанки. Он не утратил это

чувство и оказавшись в другом, не менее трудном — то обманчиво легкозыбистом, то

укачивающем до кишок навыворот — сложном мире большого города, где так просто

разбиться о скалы, если хоть на миг выпустить штурвал из рук. «Звезда родных полей»

светила ему сквозь все неоновые рекламы. Но приобщение к городу не только ложные