Талант есть чудо неслучайное

если хотите, но уже на новом историческом этапа, обогащенном опытом ошибок

этого рода литературы конца двадцатых годов, когда скалькированный факт Не

становился живописью. Слуцкий применил иной мс-год: он не использовал факты для

иллюстрации идей

I для подкрепления метафор, а сгущал сами факты до такой плотной консистенции,

что они становились I и-ими, метафорами. Это относится не только к военным стихам,

но даже к библейским,—например, «Блудниц сын». Библейская тема трактуется с

подчеркнутой бытовой заземлепностью: «Сын губу утирает густей

80

152

бородой, поедает тельца, запивает водой... И встает. И свой посох находит. И, ни с

кем не прощаясь, уходит». Легенда возвышается до факта. Помню, как меня поражали

строчки Слуцкого: «На глиняном нетопленном полу лежит диавол, раненный в

живот...» — в стихотворении «Госпиталь». Не знаю почему — может быть, по инерции

первоначальной редактуры—до сих пор печатается гораздо менее выразительное

«томится пленный, раненный в живот». А между тем эта строчка в первозданном виде

и есть характерное для Слуцкого свойство— шлепнуть высокопарность библейских

категорий на глиняный нетопленный пол реальности. Кстати, можно ли сказать

«нетопленный пол»? Ведь топят печи, а не полы? По обычным лексическим законам

нельзя, но по законам поэтической лексики Слуцкого можно.

Поэт не только подчиняется уже существующим канонам, но и создает новые —

для самого себя. Поэтому слышавшиеся когда-то упреки по адресу Слуцкого в том, что

он, дескать, не в ладах с русским языком, отдавали проповедью дистиллированности.

Язык Слуцкого откровенно разговорен, а разговор никогда не бывает стерилеи: и часто

языковые неправильности, разумеется поставленные в определенный художественный

ряд, отражают естественность человеческой речи, ее сбивчивость, ее неприбранность.

Вроде бы нельзя сказать: «Училка бьет в чернилку своим пером», а по Слуцко-,му —

можно. Или: «Письмо, бумажка похоронная, что писарь написал вразмашку. С тех пор

как будто покоренная она той малою бумажкою». Конечно, можно всплеснуть руками:

«Как это — быть покоренной какой-то бумажкой!» Но эта «неправильность»

необходима — так и видишь женщину, смотрящую покорными, остановившимися

глазами на похоронку. Неправильности, употребляемые дилетантски, создают

ощущение мусор-ности; «неправильности», употребляемые с тактом высокого

профессионализма, создают ощущение жизни, такой, какая она есть.

Чрезмерная ловкость рук в литературе заставляет усомниться в подлинности

переживаний, а неловкость, неуклюжесть часто служат доказательством этой по-

длинности. «В дверь постучали, и сосед вошел и так сказал — я помню все до слова: —

Ведь Ленин помер.— И присел за стол». Конечно, холодный стилист вместо

80

«помер» поставил бы «умер» и вдобавок обязательно выбросил бы слово «ведь». Но

правдивость в описании I рагизма исчезла бы. Жизнь, а особенно смерть часто грубы,

обнажены и требуют от поэта такой же художественной неприкрашенности.

Конечно, есть разные приемы в трактовке одних и тех же тем. Так, например, уже

упоминавшееся стихотворение Слуцкого «Госпиталь» и стихотворение Луконина «Мои

друзья», казалось бы, тематически близки. Но вот интонация Луконина:

Несли обед.

Их с ложек всех кормили. А я уже сидел спиной к стене, и капли щей на одеяле

стыли. Завидует танкист ослепший мне и говорит

про то, как двадцать дней не видит. И —

о ней, о ней, о ней...

А вот Слуцкий:

Напротив,

на приземистом топчане, Кончается молоденький комбат. На гимнастерке ордена

горят. Он. Нарушает. Молчанье. Кричит!

(Шепотом — как мертвые крича г.)

Какое стихотворение лучше? Оба — лучше, потому что у каждого из поэтов свой

взгляд на мир, свои слова, свое ощущение кожей — крови, войны. Многие наши поэты

сражались и с пером, и с оружием в руках за одно и то же правое дело на одной и той

же войне. Но когда они стали писать о ней, то оказалось, что у каждого поэта была своя

война. Своя война у Симонова, своя — у Твардовского, своя — у Луконина, своя — у

Слуцкого. Это еще одно из доказательств неповторимости индивидуальности — и

личностной, и поэтической.

Отличие Слуцкого от многих поэтов в том, что он не стеснялся писать о самых,

казалось бы, неэстетиче-скнх вещах, да и писал он об этом, вываливая кишки наружу, а

не драпируясь в лирический кокетливый хи-....."с декоративными погончиками. «Лежит

солдат—

155

в крови лежит, в большой ..», «Смотрите, как, мясо с ладоней выев, кончают жизнь

товарищи наши!», «Тик сотрясал старуху. .», «Те, кго в ожесточении груди пустые

сосал...» и т. д.

Это вовсе не нарочитое нагромождение ужасов, чтобы потрясти воображение

слабонервного читателя,— это суровое, простое отношение к жизни, ставшее отно-

шением к поэзии. Принцип поэта: «Так было в жизни — так должно быть в стихах» —

это продуманная творческая смелость, противопоставляющая себя слезливой

красивости.

Когда году в пятьдесят четвертом Слуцкий читал свои стихи на поэтической

секции, встал Михаил Светлов и произнес краткую речь: «По-моему, нам всем ясно,

что пришел поэт лучше нас».

Я думал, что Светлов, обладавший драгоценным качеством влюбляться в чужие

стихи, кое-что, конечно, преувеличил, потому что тогда были живы и он сам, и

Твардовский, и Заболоцкий, и Пастернак, и были другие. Но правда в том, что под

влияние интонации Слуцкого попадали многие — в том числе и автор этой статьи —и

выбирали себе шинель явно не по росту. Однако впоследствии опыт преодоленного