Талант есть чудо неслучайное

частью. К ним принадлежит строфа Самойлова, которую уже не вынешь ни из нашей

поэзии, ни из нашей истории:

Сороковые, роковые, Свинцовые, пороховые... Война гуляет по России, А мы такие

молодые!

Где бы ни звучала эта строфа — или на вечере поэзии из уст самого поэта, или в

концерте художественной самодеятельности, или в Театре на Таганке, или просто в

глубине нашей памяти, за ней сразу встает то горестное и в то же время драгоценное

для стольких поколений время. А ведь это только четыре строчки! Да еще и безо

всякого «мышления образами»! В чем обаяние этой строфы? Во внутренней рифме? В

интонации? В соединении такого неожиданного по отношению к трагической теме

шалавого выражения «Война гуляет по России» и брошенного еще более залихватски, с

чуть улавливаемой грустью по невернувшимся ровесникам, да и по самим себе,

которых тоже не вернешь: «А мы такие молодые!»? Обаяние этой строфы не в

частностях, а во всей гармоничности ее течения, в ее многоинтона-ционности,

прикрытой как будто бы только одной захлебывающейся интонацией, короче говоря —

в непринужденности. Лучшие стихи Самойлова обладают такой воздушностью формы,

как постройки, сделанные без единого гвоздя:

Приобретают остроту, Как набирают высоту. Дичают, матереют, И где-то возле

сорока Вдруг пробивается строка, И мысль становится легка, А слово не стареет.

92

Какая удивительная пластика, какая свобода движении мысли и слова! Обратим

внимание на строку «И мысль становится легка». Она не случайна. Это как раз то, чего

добивается поэт,— не «легкости в мыслях необыкновенной», конечно, а

непринужденности мысли, преодолевшей закон земного притяжения и все-таки не

отрывающейся от земли, «...мысль становится легка» в том смысле, что она ненатужна,

ненавязчива, не ради пысокопарной афористичности, а именно легка, т. е. естественна,

как выдох в пении. И дальше тоже прекрасно:

И поздней славы шепоток Немного льстив, чуть-чуть жесток, И словно птичий

коготок Царапает, не раня. Осенней солнечной строкой Приходят зрелость и покои.

Рассудка не туманя.

Пожалуй, только одна строка — «Осенней солнечной строкой» — проговорена

вскользь, необязательно. Но затем снова переливчато, с мудрой беззлобностью, с

веселой шальнинкой:

И платят позднею ценой: «Ах, у него и чуб ржаной! Ах, он и сам совсем иной. Чем

мы предполагали!» Спасибо тем, кто нам мешал! И счастье тем, кто сам решал,— Кому

— не помогали!

Одно из самых чистейших, самых непринужденных стихотворений в русской

лирике последних лет.

Мне кажется, что при всех несомненных достижениях общей ремесленной

культуры стиха сейчас наличествуют два ложных направления, вроде бы противобор-

ствующих, но вольно-невольно смыкающихся: первое — подчеркнуто ораторское,

второе — подчеркнуто антиораторское. Но в любой подчеркнутости есть умысел,—

следовательно, принужденность. Вот что объединяет так называемых литературных

противников. Истинная борьба за качество поэзии лежит вне этих крошечных баррикад

из папье-маше.

Обратимся — в который раз! — к спасительному примеру Пушкина, который

чурался какой бы то ни было

181

подчеркнутости, не избегая ни ораторских интонаций, ни самых интимных, и

естественно соединял их, не считая противопоказанным этот сплав, когда так ему было

необходимо. Переходы от «Товарищ, верь...» то к искрящемуся радостью жизни

«Подъезжая под Ижоры...», то к трагическому «И мальчики кровавые в глазах» были

абсолютно гармоничны: они раскрывали разные стороны личности, непохожие, но

нисколько не противоречащие друг другу, и в этом была та великая непринужденность,

которой после Пушкина еще никто не достиг. Самойлов безусловно хочет учиться

пушкинской непринужденности, но это, что и говорить, трудновато. Самойлову не

чужда прямая обращенность к читателям. Правда, она не доходит до гражданского

накала лучших классических образцов, но в то же время обладает свойственной только,

пожалуй, Самойлову, особой, многоинтонационной мягкостью, умением говорить о

самых больших проблемах войны, жизни, смерти, юности, зрелости, совести, искусства

не на ложнообщественных котурнах, а запросто.

О, весь Шекспир, быть может только в том, Что запросто болтает с тенью Гамлет,

Так запросто же!

(Б. Пастернак)

И, казалось бы, лишенная внешних признаков трибун-ности поэзия Самойлова

действует зачастую с особой задумчивой зажигательностью, как, например, в стихах

«Перебирая наши даты»:

Перебирая наши даты,

Я обращаюсь к тем ребятам,

Что в сорок первом шли в солдаты,

И в гуманисты в сорок пятом.

А гуманизм не просто термин, К тому же, говорят, абстрактный. Я обращаюсь вновь

к потерям,— Они трудны и невозвратны.

Я вспоминаю Павла, Мишу, Илью, Бориса, Николая, Я сам теперь от них завишу,

Того порою не желая.

Они шумели буйным лесом, В них были вера и доверье,

93

А их повыбило железом, И леса нет — одни деревья.

И вроде день у нас погожий, И вроде ветер тянет к лету. . Аукаемся мы с Сережей,

Но леса нет, и эха нету.

А я все слышу, слышу, слышу, Их голоса припоминая... ,

Я говорю про Павла, Мншу, Илью, Бориса, Николая.

Это особенный «самойловский» реквием — без хоральной приподнятости, без

трагического грохота ударных инструментов: реквием запросто. Цицерон писал: «И мы

слыхали, что было много ораторов, как, например, знаменитый Сципион и Лелий,

которые всего добивались речью не слишком напряженной, никогда не насиловали

легких и никогда не кричали, подобно Сервию Гальбе».