Там, за зорями

Поднявшись со стула и вытерев глаза, девушка сняла грязные мокрые сапоги и вошла в дом. «Надо сходить к ним…»

Озноб пробежал по спине. Она до сих пор помнила, как долго и как тяжело приходила в себя после похорон Маринки. Как страшно ей было одной по ночам и как долго ей казалось, что душа Маринки все еще здесь, бродит у ее дома и не знает покоя…

Злата подошла к столу в прихожей и потянулась к телефону. И испуганно вскрикнула, когда он пронзительно затрещал на весь дом.

— Ой, Златуля, гора ж якое!.. — заголосила баба Маня, как только девушка взяла трубку. — Памерла ж дачка Цiмафееуны! Сюды прывезлi хаваць! Ой-яй-ёй! Такая маладая! Ёй жа жыць i жыць…

— Я знаю. Видела, как привезли, — тихо сказала Злата.

— Цiмафееуна галасiла на усю вулiцу… Ай, божачкi! Гэта ж нада, матцы дачку перажыць…

— Баба Маня, а когда похороны?

— Заутра. Во пераначуе, i к абеду пахаваюць!

— Так, может, надо было бы сходить к ним?

— Нада, Злату лечка, нада! Нада пайсцi! Ты прыходзь да мяне, а там Нiна падойдзе, i пойдзем!

Посидев еще немного, девушка отправилась в комнату бабы Тани. Там, в шкафу, где хранились старые вещи бабушки и деда, она отыскала черную гипюровую косынку. Именно ее повязывала мама, когда умерла бабушка. Убрав под нее волосы, она быстро завязала ее, обмотав вокруг шеи, и снова вернулась в прихожую. Здесь, в тумбочке под телевизором, между книгами, хранились деньги, которые оставлял Дорош. Она собиралась их вернуть, но теперь… Что ж, придется доложить потом… Она отсчитала половину, а остальное положила обратно. Сунув в карман куртки валокордин и нашатырь, она погасила везде свет и вышла из дома.

В тяжелом молчании они ждали бабу Нину, каждая думала о своем. Смерть, будь то близкого человека или едва знакомого, всегда одинаково ужасна. И всегда заставляет задуматься. Она как будто на мгновение сбрасывает с глаз пелену иллюзий, мечтаний и надежд, обнажая сущность человеческого бытия. И конец, единый для всех. Люди, особенно молодые, редко думают о смерти. Стоя на пороге жизни, разве можно думать о ее конце? Юность, буйная и беспечная, как весна, сметает все на своем пути. Потому любое столкновение со смертью потрясает, надолго лишает покоя, повергая в пучину сомнений и тревог. И один вопрос, всего один не дает покоя: к чему тогда все, если все равно один конец?

Злата Полянская боялась смерти. Она до сих пор с содроганием вспоминала, как в ту ночь, перед Новым годом, когда она пробиралась домой сквозь вьюгу, мысли о смерти казались ей желанными! Как могла она тогда хоть на мгновение подумать о том, чтобы добровольно лишить себя жизни, когда тысячи людей во всем мире борются и благодарят бога за каждый прожитый день, зная, что обречены?

Баба Маня тяжело вздыхала и поглядывала в окно. Там, за забором, все окна в доме Тимофеевны светились. Девушка была уверена, что баба Маня, да и баба Нина не боятся смерти. Они прожили жизнь, вырастили детей и внуков, дождались правнуков и давно смирились с тем, что конец близок.

Когда пришла баба Нина, девушка как будто очнулась от невеселых мыслей и, вспомнив про деньги, всучила их бабе Мане. Она не знала, как надо давать деньги в таких случаях, и всегда чувствовала себя неловко.

Бредя следом за старушками, Злата все отчетливее понимала, с каким трудом дается каждый шаг. Она сжимала руки в кулаки в карманах куртки и неимоверными усилиями воли заставляла себя идти.

В большом, ярко освещенном доме Тимофеевны было полно людей. Молчаливые, притихшие, они двигались как тени, избегая взглядов друг другу в глаза, и тихонько переговаривались. В доме, перебивая все другие запахи, уже распространился запах восковых свечей. Приторно-сладкий аромат источали живые цветы.

«Лилии… — рассеянно подумала Злата. — Но почему этот запах вызывает у меня тошноту? Ведь в моем саду эти цветы так приятно пахнут…»

Ко всему этому примешивался запах валокордина и покойника. Этот запах Полянская распознала сразу, так долго пахло у них в доме, когда умерла бабушка, и Маринка, и теперь вот Лешкина мама. Сердце колотилось в груди, когда Злата переступала порог большого зала, двигаясь вслед за старушками и едва сдерживая желание, как в детстве, ухватиться за подол бабушкиной юбки. И хоть убей, не могла вспомнить, как же звали Лешину маму. Ей почему-то казалось, она точно знала ее имя. Ей казалось, парень или его бабушка упоминали его и не раз, а она забыла…

Как странно: в просторном доме Тимофеевны толпились люди, а здесь, в зале, где среди множества живых цветов и свечей стоял гроб, обитый бордовым бархатом и белым атласом, сидели только два человека — Лешка и его отец. Блотский-младший, похудевший, осунувшийся, с темными кругами под глазами, со скорбно опущенными уголками губ, сидел, сжав руки в замок, и потухшим, отсутствующим взглядом смотрел куда-то в пространство, не видя людей, которые заходили и уходили не слыша приглушенных голосов, не чувствуя запахов. Оглушенный горем и не смирившийся с потерей, он, казалось, словно окаменел.

Блотский-старший, сгорбившись, сидел, безжизненно свесив руки, и не сводил воспаленных глаз с навеки застывшего лица жены. Он смотрел на нее и смотрел, гипнотизируя как будто это могло оживить ее, как будто хотел насмотреться на нее на всю оставшуюся жизнь…

Обе старушки подошли к гробу, а Злата так и не смогла переступить порог этой комнаты. Баба Маня подошла к Лешке. Положив руки ему на плечи, она обняла его, на мгновение прижав к себе, и что-то зашептала на ухо, но парень остался безучастным и к ее объятьям, и к словам. И потому выражению, которое Злата прочла в его глазах, она догадалась, что Лешке сейчас хочется лишь одного: чтобы его оставили в покое. Ему не хотелось ни участия, ни сочувствия. Только чтобы его трогали и дали побыть эти последние часы наедине с матерью, наедине со своим горем. Каким бы сердечным ни было их сострадание, ни Лешке, ни его отцу, ни Тимофеевне с дедом легче от этого не становилось. Потому Злата и не стала подходить. Постояла немного, кусая губы, а потом вышла.

На кухне какие-то совершенно незнакомые Полянской женщины готовились к завтрашнему поминальному столу, и Тимофеевна была среди них. Что-то подавала, говорила, отходила, подходила и то и дело вытирала слезы, беспрестанно катившиеся по морщинистым щекам. Злата подошла к ней, чтобы выразить соболезнования, но слова не шли с языка. Она взяла ее дрожащие руки в свои, пожимая их, а потом просто обняла ее и почувствовала, как затряслись плечи Ольги Тимофеевны.

Баба Маня и баба Нина собирались остаться на ночь, поэтому домой Злата отправилась одна. Она неторопливо брела по дороге, глядя, как мерцают звезды на небе, и мысли ее были невеселыми. Дорога сделала поворот, и только сейчас девушка увидела очертания большой машины на обочине у своего дома. Конечно, это была «ГАЗель» Дороша, а свой мобильный девушка оставила дома. Поравнявшись с машиной, Злата остановилась. Виталя выбрался из кабины и захлопнул дверцу.

— Ух! — поежился он. — Я уже успел замерзнуть! Где это ты бродишь по ночам, а, Злата Юрьевна?

— Ты не говорил, что приедешь, — спокойно сказала девушка и пошла к калитке.

— Так я ведь и сам не знал, что смогу. Меня попросили в город одного человека отвезти к поезду, вот я и решил на обратном пути сделать круг и к тебе заехать. К тому же я звонил. Ты почему телефон не берешь и что это за ночные похождения? Сашки, конечно, уже нет в деревне, но мало ли кто может сюда забрести…

— Я у Тимофеевны была. Лешкина мама умерла, ее привезли хоронить сюда.

— Да? — оторопел мужчина. — А она что, болела?

— Да. У нее был рак.

— М-да… — только и смог сказать мужчина.

В темный дом они вошли в полном молчании. Дорош сел на стул в прихожей и, сняв шапку, поправил растрепавшиеся волосы. «Куртку снимать не стал, значит, уедет еще раньше», — предположила Злата. Но ей так хотелось, чтобы он остался.

Она с нетерпением ждала его приездов и в полной мере наслаждалась тем минутным счастьем, которое он ей дарил. Наслаждалась его улыбками и нежностью темных миндалевидных глаз. И он даже не догадывался, как больно ей было каждый раз, когда он уезжал, счастливый, довольный, удовлетворенный…