Танцующая в Аушвице

Атмосфера в блоке и впрямь неплохая. Сами по себе опыты длятся недолго. Инъекция, надрезик на коже, немного крови для анализа. На первый взгляд, ничего страшного. После этого можно отдохнуть, а когда приходишь в себя, нужно идти вместе со всеми в поле за бараками собирать травы вроде щавеля и тмина. Таких, как мы, здесь называют “травяной командой”. Это прекрасная работа. Можете себе представить: в Аушвице порхать по полю, на солнышке, собирать травы. На свежем воздухе с эсэсовцами, которые не рычат на вас на каждом шагу. Один из охранников — совсем молодой парнишка, он становится очень милым, когда мы уходим далеко от бараков. Он время от времени заговаривает с нами и смотрит на нас своими большими голубыми глазами. Рядом с другими эсэсовцами он делается строгим, во всяком случае строже смотрит на нас. Иногда он громко выкрикивает какую-нибудь команду, чтобы его хорошенько слышали коллеги. И поскольку мы находим его очень милым, мы делаем все, что он нам приказывает. Так сослуживцы парнишки могут видеть, что он — крутой парень и держит свою группу под полным контролем.

Почти каждый день мы с “травяной командой” выполняем нашу работу, для чего выходим за пределы лагеря. Чаще всего это происходит, когда немецкие врачи выезжают из Аушвица, чтобы ставить свои опыты над заключенными в других лагерях. Неподалеку от нашего лагеря течет с гор речка Сола [73] . Ее берега — дивной красоты, и если мы присаживаемся там, а иногда нам даже разрешают искупаться, даже кажется, что мы на отдыхе. Похоже на чудо! Но это чудо весьма относительное. Да, если сравнивать с другими заключенными, у нас жизнь чудесная. Мы живем здесь маленькой группкой женщин посреди жесткого мужского мира. Почти каждая из нас имеет дружка, который обеспечивает ее дополнительным питанием и как-то скрашивает ей жизнь. Но в конечном итоге мы все равно сидим в концлагере, испытывая постоянный ужас оттого, что нас могут замучить экспериментами или отправить в газовую камеру.

73

Сола — река в Польше и Словакии, первый крупный приток Вислы, впадает в Вислу близ города Освенцим.

Чтобы скоротать время, мы много разговариваем друг с другом. И по возможности музицируем. Я играю на губной гармошке, которую смастерила сама. По вечерам поем песни и с некоторыми моими подругами по несчастью танцуем. В это время другие женщины лежат на своих кроватях и смотрят на нас. Я снова начинаю сочинять песенки и стишки. Я мечтаю о любви. Что-что, а любовь им не удастся у меня отнять, и стремление к ней согревает мне душу в этой пустыне, где любовь в принципе невозможна. В этих условиях я пишу свою “Песенку капо” [74] .

74

В концлагерях Третьего рейха “капо” называли привилегированных заключенных, работавших на администрацию. Капо могли выполнять функции старосты барака и надзирателя, а также осуществлять низовой контроль над повседневной жизнью простых заключенных.

Песня капо

Капо в лагере я повстречала, Он умеет утешить меня, Он мне носит посылки и письма И грустить не дает мне ни дня. По ночам я его вспоминаю, До рассвета мечтаю о нем, Как могу я себя украшаю, Чтобы с ним прогуляться вдвоем. Никого еще так не любила, И об этом известно ему, Лишь ему б я улыбки дарила, Лишь ему, лишь ему одному. И не жалко мне целого мира Для того, кто мне радость дарит, Я боюсь только злой Aufseherin [75] , Что пинками его наградит. Я верю, что горе минует И тяжелые цепи падут, Он на воле меня расцелует, И считать мы не будем минут. И затянутся раны былые, И не страшно нам эхо молвы. Мы забудем те дни грозовые Ради новой счастливой судьбы.

75

Надзирательница (нем.)

Рядом с нашим блоком расположен внутренний двор. В конце его — стена, возле которой ежедневно расстреливают заключенных. Мы называем это эвфемизмом “снимать в кино”. Их всех “снимают в кино”. Вы не видите этих “съемок”, потому что ставни на окнах со стороны внутреннего двора всегда закрыты. Но всякий раз вас до дрожи пробирают Befehl [76] , выстрелы и крики жертв. Когда заключенных ставят к стенке, ты слышишь их шаги, а потом отрывистые команды. Иногда заключенные умоляют о пощаде, но еще хуже, когда они молчат. И они, и мы — все знают, что произойдет. Мой “номер” в этом “отеле” как раз в той стороне здания, некоторые рамы на окнах рассохлись, и я очень хорошо все слышу. Почти каждый день новое “кино”. Это жесткая реальность, которая одновременно воспринимается нереальной. Ты ничего не видишь, только слышишь. А я слышу все, потому что заточена в своей комнате.

76

Команда “Стрелять!” (нем.).

Иногда эта реальность подползает совсем близко. Эсэсовцы хватают еврейку-врача, которая помогала нам выкарабкиваться после опытов. За что, мне неизвестно. Ее пытают, но потом, к счастью, она возвращается на свое рабочее место. Мы все стараемся ее утешить и хоть как-то подбодрить.

Постепенно опыты становятся все более безжалостными. В жутких мучениях умирает несколько женщин. Оказывается, опыты на них неправильно подействовали. В конце концов наступает и моя очередь, меня вызывают в кабинет доктора Глауберга [77] . Я должна полностью раздеться и лечь на больничные носилки с подпорками под колени, которые разводят мои ноги широко в стороны. Рядом стоят три медсестры, они ничего не говорят, меня ослепляет пронзительный свет ламп, и когда я откидываю голову назад, в кабинет входит доктор Глауберг, который тут же вводит мне в матку какую-то вязкую жидкость. Сразу же после этого свет гаснет, на живот мне водружают металлическую пластину и просвечивают рентгеном. У меня в животе начинаются сильнейшие спазмы, они нарастают и повторяются. Потом они стихают, и мне велят сойти с носилок. От одной из медсестер я узнаю, что доктор Глауберг меня стерилизовал. Хромая, я выползаю из кабинета, тащусь в туалет, чтобы вылить из себя закачанную в меня жидкость. Боль потихоньку стихает, но пройдет еще несколько дней, пока она исчезнет окончательно и я смогу нормально ходить. Во время следующего опыта доктор Глауберг заражает меня тифом, пару дней спустя делает анализ крови и вводит мне противотифозную сыворотку. Он ищет наилучшее средство против тифа. Мне более или менее везет. Лекарство срабатывает, но теперь я знаю, что, если и выживу, все равно не смогу иметь детей. Когда я думаю об этом, мне хочется плакать. Но сейчас это не имеет значения. О своем будущем я побеспокоюсь позже. Сегодня я живу одним днем. После опытов я решаю отгородиться ото всех несчастий непроницаемой стеной. Посреди тысяч подобных мне я возвожу вокруг себя броню одиночества. Я выживу. Во что бы то ни стало.

77

Карл Глауберг — немецкий врач, проводивший медицинские опыты над людьми в концлагерях во время Второй мировой войны. Он попросил у Генриха Гиммлера дать ему разрешение на массовую стерилизацию женщин для своих опытов. Гиммлер одобрил это предложение, и в 1942 году Глауберг был переведен в Аушвиц, где искал легкий и дешевый способ стерилизации. Он вводил жидкую кислоту в матку без наркоза, после чего у женщин удаляли яичники и отправляли на исследование в Берлин. Иногда он применял стерилизацию рентгеновским излучением, которая нередко заканчивалась летальным исходом испытуемых.

Доктор Глауберг отбывает в другой лагерь проводить свои опыты. У нас все успокаивается, но через несколько недель он возвращается, и опыты возобновляются. Они становятся все тяжелей, и их последствия уже вполне ощутимы, поэтому нас ставят перед выбором: либо добровольно соглашаться на опыты, либо отправляться на общих основаниях в Биркенау. Все наши женщины с возмущением говорят, что никогда в этом деле не станут добровольцами. Но в Биркенау жестокий режим, люди в буквальном смысле работают до смерти. К тому же там бесперебойно действуют газовые камеры, и они тоже означают смерть. Затем приходит официальное распоряжение, гласящее: кто до завтрашнего утра не даст согласие на опыты, будет отправлен в Биркенау. Опять начинаются жаркие споры. Зачем рисковать жизнью в Биркенау? Сами по себе опыты длятся не так уж долго. К тому же еда здесь более-менее сносная, а уходить в составе “травяной команды” за пределы лагеря — это вообще отдых. Одна за другой наши женщины ставят свои фамилии в список добровольцев. Blockaltesten [78] и подруги убеждают последних сомневающихся подписать бумагу, что те в конце концов и делают. Доктор Глауберг победил. Я же решаю не быть “добровольцем”. Довольно с меня и того, что теперь я не смогу иметь детей. Чем обернется для меня это решение, я не знаю. Все боятся, что меня ждет самое худшее, но я не хочу больше новых радикальных опытов над собой. Что касается Биркенау, то поживем — увидим. Поскольку с самого начала я не высказываюсь о том, чего я хочу или не хочу, не принимаю участия в совместных обсуждениях, а просто молчу, не слушаю ничьих советов, обитательницы блока постепенно оставляют меня в покое.

78

Старшие по блоку (нем.).

На следующий день мы с тремя другими отказницами отправляемся пешком в Биркенау, до которого шесть километров. Охранником к нам приставлен рядовой с винтовкой.

Разговаривать нам запрещено. Когда я пытаюсь что-то сказать ему по-немецки, он смотрит на меня как на врага. Я улыбаюсь, но прикусываю язык. Глупый мужлан с бычьей шеей, думаю я про него, прибыл сюда прямиком из своей деревни. Тупой крестьянин, возомнивший себя важной птицей. С такими не поговоришь. И то, что нам велено молчать, это из их репертуара. С тем эсэсовцем, охранявшим “травяную команду”, все было совсем иначе. Он говорил с нами, как с обычными людьми, а когда к нему приехала его мать, он рассказал нам об этом. Позднее она сама пришла к нам в поле, поздоровалась с нами и даже принялась расспрашивать, как нам живется и хорошо ли заботится о нас ее сын. Солдат, который ведет нас в Биркенау и смотрит на меня волком, совсем из другого теста. Таких я считаю самыми опасными и непредсказуемыми типами, поэтому держу себя с ним тихой мышкой.

Сейчас я вспоминаю этого солдата как очередной типаж — сколько я их перевидала! Чем ниже чин охранника, тем он глупее и ограниченней, тем большей ненавистью пылает к нам, заключенным. Такие люди стараются сделать твою жизнь невыносимой, будто мстят за свою тупость. А иногда это просто подонки, именно они и охраняют лагеря — особенно здесь, в Аушвице. Офицеры СС или вермахта — те часто бывают получше. Хотя и среди них полно сволочей. Эти и в самом деле озабочены еврейским вопросом, они искренне верят, что он представляет угрозу для немецкого народа и непременно должен быть разрешен. Поэтому они суровы и безжалостны к заключенным. Но худшие из всех охранников — это легковерные тупые исполнители. Вот эти — настоящие бездушные фанатики. И должно произойти что-то поистине чудовищное, чтобы подобный идиот прозрел. Но что я могу им всем противопоставить? Я могу лишь оставаться спокойной и послушной, иначе передо мной сразу же разверзнется пропасть. И еще, наверное, мне нужно стать еще чуть менее болтливой и при этом не менее осторожной.

Погрузившись в размышления, я иду рядом с охраняющим нас крестьянином. Идти, кстати, после всех этих опытов мне все еще трудно. Пройдя мимо длинных рядов бараков, мы выходим за территорию нашей части лагеря и направляемся в Биркенау. Я думаю о родителях.

Маловероятно, что они сумели здесь выжить. Практически все заключенные старше сорока лет отправляются прямиком в газовую камеру и “вылетают в трубу” [79] . Еще в Вестерборке мне об этом в общих чертах поведал Йорг, и, поработав на него и Zentralstelle [80] , я слишком хорошо представляю, какими критериями при “сортировке” заключенных пользуются немцы. Если тебе за сорок, у тебя остается не слишком много шансов выжить. Не исключено, что сейчас критерии стали еще строже.

79

“Вылететь в трубу” на лагерном жаргоне, бытовавшем в Аушвице, означало “быть сожженным в крематории”.

80

Главная контора (нем.).

С глубоким сожалением я вспоминаю, какой вредной и скандальной дочерью я была, когда мы с родителями жили в Неймейгене. По счастью, они не держали на меня зла и ничем не попрекали, когда после развода и из-за растущего давления со стороны нацистов я вынуждена была поселиться у них дома в Ден-Босе. Меня приняли с распростертыми объятиями и никогда не вспоминали о моем бегстве из Неймейгена. Лишь как-то раз мама рассказала мне, что отец был тогда очень зол на меня и сильно расстроен. Но, к счастью, скоро перестал сердиться. Мой отец никогда не был злобным или мстительным. К тому же из-за проблем на своем производстве и общего экономического кризиса, который тогда разразился, голова у него была забита совсем другим. Мои родители всегда были по отношению ко мне абсолютно бескорыстны, и мы вместе прожили в Ден-Босе наши лучшие дни. Они даже согласились устроить танцевальную школу у них на чердаке!.. Когда я вспоминаю о родителях, во мне поднимается волна удушающего горя, но я отталкиваю ее от себя. Из глубины души я поднимаю наверх наши лучшие моменты, чтобы почерпнуть в них мужество и продолжать жить дальше…