Танцующая в Аушвице
Шрифт:
Курт становится все более разговорчивым со мной, рассказывает о доме, о том, что война может окончиться поражением немцев, о жутких лагерных ночах. Со своими коллегами он не имеет права говорить ни о чем таком, и прежде всего — о плохом исходе войны. Так думать не положено, эсэсовец должен свято верить в Endsieg [85] , но со мною Курт чувствует себя чуть более свободно. Это, конечно, не темы для обсуждения с женщиной, но во время наших бесед жизнь для него снова возвращается на круги своя, из нее уходит напряжение.
85
Окончательная победа (нем.).
В один из вечеров, станцевав
86
Дегенеративно (нем.). “Дегенеративное искусство” (Entartete Kunst) — термин нацистской пропаганды для обозначения авангардного искусства, которое представлялось идеологам Третьего рейха не только антиклассическим, но и антигерманским, а потому опасным для всей арийской расы.
Поначалу все немного скованны. Многие к такому не привычны. Выросшие в деревне грубияны и невежды, они стесняются раскрыться. Да и не у каждого на первых порах получается. Некоторые остаются сидеть в сторонке, потягивая пиво и шнапс, но проходит несколько вечеров, и дело идет на лад, подтягиваются самые последние. Во время уроков танцев в обязательном порядке приходится изучать этикет. Как кавалер приглашает даму? Как это сделать правильно, а как неправильно? Не класть руку на ягодицы партнерши, к чему сознательно стремятся некоторые. Задавая вопрос, чуть наклониться вперед с прямой спиной, а дамы после танца делают книксен…
Из дня сегодняшнего все это выглядит дико. Я учу эсэсовцев этикету в Аушвице.
Каждый вечер после одиннадцати я должна возвращаться назад в свой барак. Курт доводит меня до конторы, где я снимаю с себя вечерний наряд и переодеваюсь в лагерную робу. Оттуда я иду в барак уже одна, а Курт возвращается назад — болтать, петь и выпивать. От Курта я узнаю, что многие мужчины находят в лагере женщин для интимных утех.
Ко мне до сих пор пока еще никто не лез. Один малый как-то пытался меня облапать, но на вечеринке, под взглядами коллег, его попытки не увенчались успехом. Судя по всему, несмотря ни на что, я все еще достаточно привлекательна, думаю я с некоторой гордостью. И это одновременно внушает опасение, что рано или поздно моя привлекательность сыграет со мною злую шутку. Как я сумею противостоять натиску какого-нибудь хама?
Когда в один из вечеров Курт доставляет меня назад в контору и я раздеваюсь, он продолжает смотреть на меня. Мы оба смотрим друг на друга и ничего не говорим. И тут он делает ко мне шаг. Я чувствую его дыхание. Его глаза совсем рядом с моими, и взгляд этих глаз серьезен, до боли серьезен. Мы бросаемся в объятья друг друга, падаем на пол поверх соскользнувшей с меня одежды и занимаемся любовью. После того как все заканчивается, он очень смущен и тих. И явно пребывает в растерянности. Я смотрю на серьезного молчаливого мужчину, который так беспокоится о своей оставшейся дома семье. Я утешаю его, глажу по волосам и тихонько что-то нашептываю. “Не мы придумали все это Schweinerei [87] , живи лишь этим моментом…” Какое-то время мы тихо лежим рядом. Потом Курт встает, натягивает брюки и куртку. Бегло целует меня и возвращается назад, на свою эсэсовскую вечеринку. Я медленно одеваюсь, причесываюсь и думаю о таком скромном, таком застенчивом Курте. Наконец-то он дерзнул переспать со мной, и я решаю, что в этих гнусных обстоятельствах будет правильным влюбить его в себя. Нам будет так кстати найти утешение друг в друге. К тому же с Куртом я буду чувствовать себя защищенной от приставаний других охранников, они наверняка станут распускать руки, особенно в пьяном угаре… О контрацепции я теперь могу не беспокоиться. Когда я думаю о том, что никогда теперь не смогу иметь детей, на душе у меня пусто и тоскливо. Но в отношениях с
Куртом это даже кое-какое преимущество.87
Свинство (нем.).
С той поры мы с Куртом после танцевальных уроков бываем вместе. Немного любви посреди отчаянья, в самом центре этой фабрики смерти. Пусть даже эта любовь порождена самыми жуткими условиями, но она дарит нам мгновения свободы и действует на меня исцеляюще. С этой любовью я чувствую себя намного лучше.
В течение дня, сидя за своим столом и составляя производственные планы, я часто думаю о Курте, о его запахе, о его руках, о том, как накануне вечером мы, лежа здесь на полу, любили друг друга. Курт отбросил застенчивость, и теперь он куда свободнее держится со мной. И куда увереннее себя ощущает. Его раскрепощение вдохновляет меня на новую песенку. Песенку о мужчинах. Весьма циничную и безо всяких иллюзий.
Но внезапно уроки танцев заканчиваются. Прекращаются и все эти миленькие эсэсовские вечеринки. Никто больше не поет. В воздухе повисла тревога. Однажды вечером мы снова лежим с Куртом на одеялах за моим бюро. И тут Курт заговаривает о том, что его заботит.
— Все это чертово Schweinerei [88] . А теперь мы еще проигрываем войну. Это уже все понимают. Мы разговариваем об этом, пока еще шепотом, потому что официально нам все еще обещана Endsieg [89] . Но русские надвигаются на нас с востока, а на западе нас теснят американцы. Что будет с нами? У меня уже целую неделю нет ни единой весточки из дому, ни от родителей, ни от сестры…
88
Свинство (нем.).
89
Окончательная победа (нем.).
Я утешаю его. Пытаюсь развеселить и рассмешить. Ничего не выходит. Курт мрачен как туча и напуган. От некогда сильного и дружелюбного эсэсовца теперь почти ничего не осталось.
Мне представляется, что он должен быть крепче духом, должен уметь держать себя в руках. Но я ничего ему не говорю. Лишь только замечаю, чтобы его подбодрить:
— Ты всегда хорошо обходился с заключенными. Продолжай быть таким и дальше, чтобы после войны с тебя не стали спрашивать за совершенные преступления. И я сама, если вдруг меня об этом спросят, подтвержу, что ты был со мной исключительно мил.
Курт ничего не отвечает, легко гладит меня по волосам, потом встает и уходит в свою казарму. Ну а я отправляюсь в барак.
Мы с Куртом в последний раз любим друг друга около моего стола. Он выглядит обеспокоенным и говорит мне, что русские подошли уже совсем близко к лагерю. Нужно уходить.
Знакомство
Мой троюродный брат Рене, с которым я познакомился в Европейской комиссии в Брюсселе, прощаясь, обещал “быть на связи”. И вот он мне звонит — чуть ли не из соседнего дома.
— С недавних пор я живу в Гааге, не хочешь встретиться? — безо всяких церемоний предлагает он. — Поскольку наш последний разговор вышел совсем коротким, думаю, нам стоит познакомиться поближе. Я с удовольствием пообщался бы с тобой. Словом, если ты не против, приходи к нам поужинать.
Я все еще взволнован нашей первой встречей, хочу побольше узнать о нашей семье, а потому реагирую незамедлительно:
— Отлично! Тебя устроит, если я подъеду к тебе в конце недели после работы?
— Очень хорошо, — соглашается он, — но давай сначала зайдем в синагогу, потому что в это время я всегда там. В пятницу вечером начинается шаббат, — поясняет он, — и поэтому мы ходим в синагогу возле нашего дома.
Вечером в пятницу я еду по указанному адресу. Мне любопытно, как выглядит синагога и как там проводится служба — прежде я в синагоге не бывал. Припарковав автомобиль, я беру свой портфель и иду по улице. На этой узкой тихой тупиковой улочке нет ни единого прохожего, кроме меня. В самом ее начале — деревянные таблички: одна запрещает езду на автомобиле, другая сообщает, что здесь “ведутся работы”, хотя никаких “работ” не наблюдается. Пройдя пол-улицы, я вижу стену с воротами, над которыми висит номер дома. Это здание не похоже на церковь.