Тарантул
Шрифт:
Жена, худая, злая, с распущенными волосами, с прекрасными заплаканными глазами, испуганно повернулась:
– Из милиции?
– Крик тут был?
– Чего? Уж и кричать не можно? А чего можно? Пить нельзя, ебац-ц-ца нельзя, да?! А?! Пошел вон!!!
Заплакала девочка. Я её не заметил; она заплакала, и я её заметил. Она пряталась в углу, маленький, нечистый звереныш с такими же крупными и прекрасными глазами, как у матери.
Жорка прекратил храпеть, задвигался на тахте. Женщина зашипела:
– Не реви, дура, папочку нашего разбудиш-ш-шь...
У женщины были надломленные
– Из милиции?
– Из нее, из неё - отмахнулся и шагнул к девочке.
– Заберите его, - ткнула пальцем в сторону мужа, - все время оскорбляет мое достоинство, губит будущее моего ребенка! Я требую, как женщина, как мать!..
Она замолчала. Я оглянулся - оседая на стуле и низко опуская голову, она засыпала, отравленная; из её рта тянулась липкая, безвольная нитка слюны.
Я протиснулся к девочке, протянул руку, она в ужасе закрыла лицо пятилетними ладошками...
Когда мы зачистили дом на Первомайской, как нас учили: "каждую квартиру проверить, в каждый закуток залезть. Боитесь - закати впереди себя гранату, только за угол надо спрятаться, да глядите, чтобы стенка не из фанеры была", я прошелся по квартирам - искал деревянный хлам для костерка. И в одной из квартир, в её развороченном, сочащемся кровью гнезде, увидел старика... то, что осталось от старика... Я увидел детей... то, что осталось от них... Детей было трое... или четверо... а, может быть, и больше... Трудно было сосчитать.
Вы интересуетесь, кто я такой? Не все ли равно. Лучше спросите, что я думаю.
Девочку женщина Маша умыла и принялась кормить. Девочка ела жадно и испуганно, она давилась кусками мяса и с ненавистью смотрела на неторопливые руки, её кормящие.
Потом сомлела от еды, уснула. Ее уложили на твердый диван. За окном занепогодилось - было сумрачно, грустно, тихо.
Отец меня провожал - жители дома отдыхали после обеда, как солдаты после боя.
– Я её люблю, - говорил отец.
– Она прекрасная женщина. Чудная. Такие удивительно бескорыстны. Если бы ты знал...
– Раз, два, три...
– сказал я.
– Или четыре...
– Шутка, нервы лечит... По науке, брат... Маша читала в журнале. Она журналы читает.
– У нас самая читающая публика в мире, - сказал я.
– Вот в чем беда.
– Нет, сын, - вздохнул отец.
– Она удивительная женщина. Ты потом поймешь. А какие готовит пельмени - сибирские, она ж с тех мест... Ты не прав, сын.
Кто может быть правым в этой жизни? Кто поймет чужую жизнь, чужую правду, чужую боль? Кто? Я пожал руку своему отцу, которого никогда не понимал и которого всегда прощал.
Я ничего не боюсь. После того, как повстречал поющего старичка в домотканой рубахе на берегу моря, я не боюсь ничего. И никого. Единственное, что страшусь - одиночества. Трудно быть одному. Спасают друзья и любимые.
Любимые предают, а друзья... друзья гибнут. У меня были друзья; я вернулся из кровавой бессмыслицы, мне удалось вернуться оттуда, они - нет, им уже никогда не вернуться живыми.
Мертвыми - да, их привезут в цинковых гробах и поставят эти штампованные ящики со знаком качества
под моросящую снежную сыпь.Возвращаясь к машине, слышу телефонный зуммер. Кому я нужен? Это Серов, его восторженный и раздрызганный голос:
– Леха, Чеченец, твою мать, ты где шляешься? Я тебе звоню-звоню. Ты мне нужен.
– Зачем?
– Махнем в одно местечко.
– Я занят.
– Чего? Бабы не уйдут... Кстати, родной, у тебя никаких принципов: друзей бьешь в морду. Нехорошо.
– За дело. Пить меньше надо.
– А я сейчас трезв, как стеклышко. Звякнуло издательство - желают книжонку выпустить. Полный пи... дец!
– Чью книгу?
– не понимаю.
– Мою!
– восторженно вопит друг.
– Мою, Чеченец! Еб... ть их во все издательские дыры!
– И что?
– Как что? Катим в Москву, столицу нашей Родины.
– Зачем?
– Договорчик подмахнуть и так далее...
– Я занят.
– А бить морды свободен?
– Тьфу!
– солоноватый привкус. От злости я прикусил губу. Запах крови и моря. "За морями, за долами живет парень раскудрявый".
– Черт с тобой!..
Все в порядке, говорю я себе. Что делать, говорю себе, у каждого из нас свой крест. Серов, я до сих пор чувствую свою вину перед тобой? Но в чем она, моя вина? Не знаю.
После того, как сбежал из прихожей, где столкнулся с женщиной в мамином атласном халате, недели две жил у друга. Я не мог сразу вернуться домой. Я жил у Сашки две недели и каждый день лгал по телефону маме. Я не мог себя заставить переступить порог квартиры, в которой осознал себя преданным. Понимал, что поступаю как неврастеник, как рафинированный мозгляк, но ничего не мог с собой поделать. Санька смеялся над моими юношескими переживаниями и утверждал, что к жизни надо относиться, как к физиологическому акту. Трах-трах. Или ты её, или она тебя. Иного не дано.
Потом к нему пришли гости, среди них была девочка Виктория. И как-то получилось, что нас, меня и её, отправили в булочную. Нам заказали купить хлеба. И мы пошли в эту булочную, и я с удивлением обнаружил, что к Победе совершенно равнодушен, она пресна и проста, может быть, пройдут годы, и она тоже окажется в чужом коридоре в чужом домашнем халате?.. И её увидит...
И тогда я себя спросил: быть может, мой товарищ прав - и вся наша жизнь бессмысленна по определению. Физиология, не более того. И понял, что ненавижу своего лучшего друга. Ненавижу за то, что он освободил меня от иллюзий.
А в булочной стоял теплый запах детства. Моя бабушка всегда выпекала хлеб. У этого хлеба был запах будущей счастливой жизни; жизни, похожей на сказку.
Потом бабушка умерла и я стал покупать хлеб в булочных.
На въезде в городок Ветрово - новенькая, ухоженная бензоколонка. Раньше её не было - и вот, пожалуйста, новые времена, новые песни. Пестренький, красивенький капитализм на обочине облезлой и заляпанной грязью российской действительности.
Я паркую джип и отправляюсь платить за корм своей автолошадки. Отдаю в окошко какие-то деньги, я плохо умею считать, но то, что мне должны вернуть сдачи, знаю. Мне ничего не возвращают. Бог с ним, говорю себе, однако не хочется, как не хочется становиться в общий молекулярный ряд.