Тарантул

Дорога нам загорожена неповоротливой машиной для сбора мусора. Она натужно гудит и вбирает в свое нутро отходы производства издательства. Наплывает сизый горький газ.

– Не суетись, - морщусь я.
– Все - мусор.

– Ты тоже дурак, братец, - устало отвечает Сашка.
– Зачем тогда все это? Зачем?

– Не знаю, - пожимаю плечами.

– Все, как в том анекдоте, Леха. Два привидения шляются по старинному замку. Вдруг пол заскрипел, одно перетрухало, а другое: спок, неужто ещё веруешь в эти истории про живых?

Посмеялись. Мусоровоз с издательским дерьмом укатил.

– Ненавижу мышей и крыс, - сказал Серов.

– Ненавижу грызунов! Смастерил бы гигантскую мышеловку... Зачем все это? Не понимаю...

– Я тоже.

– Бессмыслица какая-то.

– Домой?
– повторил вопрос.

– В недра?
– покосился в мою сторону; выудив из кармана пузырек, выкатил из него ладонь какие-то мелкие быстрые таблетки.
– Токсикомания... графомания...

И проглотил таблетки, потом опустил руку на мое плечо, покусал в задумчивости губы:

– Извини, я ещё схожу в эту мышеловку.

– Иди.

– Я?.. Я... это самое?

– Ты колючее это самое, - сказал я.
– Сколько ждать?

– Не надо ждать, - засмеялся, щелкнул себя под кадык.
– Мы пойдем обходным путем.

– Смотри, товарищ, не пади смертью храбрых.

– Отобьемся от врагов. Как внутренних, так и внешних.

Мы попрощались. Мы не знали своего будущего. Мы жили днем, который был первым для меня и последним для него, моего беспокойного, партикулярного друга.

Помню, над Ханкальским зимним аэродромом кружили гулкие толстобрюхие самолеты и требовали посадку. Нашу бригаду выгрузили из АНТея и на время забыли. Мы приткнулись у цельнометаллических ангаров. От скуки я, Ваня Стрелков и ещё двое soldiers of fortune забрели в соседний ангар.

Там было сумрачно и душно. Мы не сразу поняли, куда попали; потом поняли: штабелями стояли гробы - цинковые, штампованные, поточного производства.

– Опять новенькие, блядь?!
– заорал на нас заполошный прапорщик "Черного тюльпана".
– А где постоянная команда, обещали же!.. Ох, мудкуют командиры, суки!.. Давай-давай, что рты раззявили! Подмога, еб... ть всю эту власть народа!..
– и приказал нам подтаскивать гробы к сварщику.

Мы так растерялись, что выполнили приказ. Сварщик опустил забрало своей маски, и звезды электросварки вспыхнули, как праздничный фейерверк.

– Веселей-веселей, ребята, - кричал прапорщик, - надо поспеть на рейс. Ааа, блядство! Эй, здесь крышку надо менять.

Оказывается, крышки в цинковых гробах разные. Есть крышки с окошками, а есть - без.

Мы выполнили команду старшего по званию: нашли крышку без окошка.

– Меняйте-меняйте, - требовал служака.
– С песней, хлопцы мои!..

В гробу ничего не было - только огромный полиэтиленовый пакет, где лежали куски мяса с кровавыми разводами на пленке.

Один из нас не выдержал, переломился на двое и его вырвало тушеночной желчью ужаса. Прапорщик заматерился - задерживаем же, вашу мать раскаряку, рейс. К счастью, приспела постоянная команда, и нас освободили от несвойственной десантникам работы.

Итак, хотите знать, что я думаю?

Я многое, что думаю. Но лучше не думать. Если начинаешь думать, появляется желание найти удобный крюк и крепкую веревку. Главное, чтобы крюк попался надежный, а то, ежели сорвется, больно ударит по голове. Обидно. Трагедия - в фарс...

Удобно не думать. Когда не думаешь, ты, как все. И тебе хорошо, и всему обществу тоже.

Когда ты вместе со всеми строишь счастливое капиталистическое завтра, похожее на коммунистическое вчера, или отправляешься подыхать на горный перевал своей или чужой Гренады, то единственная проблема: быть героем, как в труде, так и в бою. И будешь похоронен в надежном цинковом склепе.

Теперь я думаю: стоило ли возвращаться, чтобы из кровавой бессмыслицы попасть в эту мирную бессмыслицу, безнадежную и оскорбительную, вызывающую только устойчивое тошнотворное чувство?

А может быть, во всей т о й кровавой бессмыслице был смысл? Просто я не понял. Хорошо, согласен, не понял, тогда найдите того, кто мне все объяснит... Он объяснит, а я постараюсь понять. Но условие такое: чтобы этого человека убивали в ближних боях, его убивали и не убили, он выжил и вернулся. И еще: чтобы этот человек убивал в ближних боях, он убивал - и поэтому выжил и вернулся.

Убивать и быть убитым - одно и то же.

Из лесов восставали несмелые сиреневые сумерки. Спрессованный снег темнел на обочинах, похожий на бесконечные брустверы. Возникало впечатление, что вдоль скоростной магистрали проходит линия фронта. И враг наш - это мы. Мы сражаемся сами с собой. Бьемся с собственной тенью. До крови, до смертоубийства. Однако не одна идея в мироздании не стоит жизни. Ни одна идея - ни одной души. Кроме одной мечты - держать душу на солнечной стороне.

В мои восемнадцать я уступил тени. Лаптев купил меня, уплатив за мою душу импортную колымагу и квартирку. Он хорошо разбирался в душах, он угадал - я не стойкий духом...

Одного он не просчитал, что я смогу вырваться из плена. Я сделал это год назад. Никто этого не ожидал. Никто. Даже, быть может, я сам.

Наверно, это было выражение протеста против ловкого мира взрослых, где все так легко покупается и продается. Разве можно жить, зная, что ты куплен? Как котлета в серебристой термической упаковке быстрого приготовления.

Я уже упоминал, что иногда останки выполняющих свой конституционный долг заворачивают в фольгу, она блестящая такая, и звук у неё с е р е б р и с т ы й. Когда фольги не хватает, как и цинковых гробов, тогда приходиться солдатикам "Черного тюльпана" запихивать куски мяса в полиэтилен.

Я бы предложил нашей еб... ной власти продавать э т о мирным гражданам великой страны. В качестве деликатесного супового набора. Давно пора вам, кремлевские сластолюбцы, переходить на безотходное производство.

Долгое время человеческой жизни.

Телефонный зуммер швыряет мою руку к трубке. Снова мой неистовый поэтический Серов?.. Или Лаптев, который сделал ошибку: он дешево купил мое молчание, хотя мог и не покупать - я бы все равно ничего не сказал маме. Я просто предал себя, как он - мать.

Но отчим не учел, что у меня имелся ничтожный шанс, и я им воспользовался. Я сделал выбор, и этим горжусь, это мое счастье и мое несчастье. Теперь никто не имеет права меня в чем-то упрекнуть. Кроме меня самого.