Тарантул

Я потукиваю по стеклу. Меня спрашивают - в чем дело, командир? Я отвечаю. На этот вопрос я знаю ответ.

– Иди, командир, иди, пока живой.

– Деньги, родной, деньги, - говорю я.

– Ты чего? Жить надоело?

– С Новым годом, - говорю я, - с новым счастьем.

– Чччего?

Он выходит, самоуверенный болван, у него брезгливое и сытое выражение лица, у него лицо пройдохи, лицо человека, который не знает, что такое чужая боль и кровь. Он громоздок и силен. Он дебилен от сознания своей мощи. Он никого не боится, защищенный матушкой природой и своими правами хозяина новой жизни.

– Ты чего, больной? Аль крутой?
– косился в сторону джипа.

– Папа любит? Мама любит? Девочки дают? Я тебе тоже дам...

Болван потерял чувство самосохранения, он никогда не испытывал физической боли, своим мелким торгашеским умишком он даже не представляет, что это такое.

– Ну ты, козел!
– потянул руку ко мне.

Он потянул сильные пальцы, потемневшие от бензина, к моему лицу, он слишком долго это делал...

Я его убивал. Он не сразу это понял, а когда понял, завизжал, как скотина перед убоем, хрипел разбитым носом и ртом, пытался уползти... Куда?

Меня учили убивать. Я бы его убил; болвану повезло, он не знал, как ему повезло. Я бы его убил, если бы не болело брюхо. Я бы его убил, даже несмотря на то, что он мой соотечественник.

Ему повезло - я залил в горловину его глотки высококачественного бензина Аи 95, но кремень в зажигалке стесался и она не вспыхнула. Жаль.

А зажигалку мне подарил Ваня Стрелков. Мы собрали костерок из мебельной рухляди, и мой боевой товарищ попытался высечь огонь. Пощелкал без положительного последствия и хотел кинуть зажигалку. Дай, сказал я ему. На, удивился Ваня, а зачем? Пусть будет, ответил я.

Уже в госпитале под Тверью я узнал, что он подорвался на противотанковом фугасе, начиненном металлическими прутьями, болтами и стальными шарикоподшипниками. Чечи в этом смысле были удивительно изобретательны.

Вы видели, властолюбивые суки, как умирают те, кто защищает ваши многократно пере... баные чужой волей жизни? Думаю, нет. Потому, что у вас вместо глаз - бельма.

У кирпичного дома по проспекту Ленина маялся человек. Я его не узнал, и джип проехал мимо. Пришлось Серову бежать за машиной и орать, что это он, а не кто другой. Одет был крайне скромно - легкая куртка, цивильный костюмчик, белая сорочка, галстук, начищенные туфли. Я удивился, что за маскарад? Или снова женимся, дружище?

– Политика, - прохрипел, падая на переднее сидение.
– Там... там уважают эту униформу.

Я недоверчиво покосился: с каких пор мой товарищ придерживается правил хорошего тона? Странно?

– Лучше бы ты женился, - хмыкнул я.
– Второй раз. И снова на Анджеле.

– Не-е-е, - хохотал Серов, дрыгая ногами.
– Лучше смерть.

Когда мой друг заявил, что желает жениться на девушке по имени Анджела, со мной случился истерический приступ. Я бился в конвульсиях от смеха, как сумасшедший. Анджела была известная и знаменитая шлюшка всего Подмосковья, включая Амурскую область и Бухарские Эмираты. Правда, папа её был генералом бронетанковых войск и мог защитить честь дочери всеми войсками, ему подчиненными. Впрочем, о какой чести могла идти речь?

– Зачем это тебе?
– спросил я после приступа.

– Я честный человек, - ответил жених, елозя по щекам мыльным помазком.
– А ты идиот и не веришь в высокие чувства-с.

– А как же Антонио?

Мой друг соскреб с подбородка пышную пену и мучительно покосился на меня:

– Я её люблю... люблю, как сестру.

И порезался, я увидел: пена окрашивается в малиновый цвет.

– Ты порезался, - сказал я.

– Что?
– не понял.

– Кровь.

– А, черт, - сказал Серов.
– Вечно эта кровь. Не говори мне под руку. У тебя дурная привычка: говорить под руку.

– А у тебя лезть под юбку.

– Я честный человек.

– Это я слышал. А еще?

– Что еще?

– Чем так пригожа невеста?

– Она... она стихи мои... наизусть...
– признался.
– Во время акта...

– Какого акта?

– Полового, балда.

– С кем?

– Что с кем?

– Твои стихи наизусть во время полового акта... с кем?..

– Иди ты!..
– истерично заорал поэт.
– Я её люблю... безумно!.. А вы все пошлые люди... Боже, в какому миру я живу? И с кем?..

Я пожал плечами - каждый сходит с ума, как он хочет.

Надо сказать, свадьба готовилась на славу, с купеческим размахом, на все Ветрово. Папа-директор ковровой фабрики и папа-генерал бронетанковых войск - убойная смесь для всеобщего праздника. Было такое впечатление, что в городке одновременно проходят учения танковых соединений и выставка достижений ковровой промышленности среднерусской полосы.

Что подействовало в последнюю секунду на Серова-младшего, не знаю, однако в авто (по пути к священному обряду) он был крайне возбужден, в комнате жениха впал в меланхоличную задумчивость; когда же его подвели к затоптанному коврику, когда задали вопрос, скорее риторический, о том, желает ли он?..

Он дернулся, недоуменно покрутил головой, медленно освободил свой локоток от руки невесты... И, задумчивый такой, удалился... Я легкой трусцой бежал за ним. В спину ударила волна - штормовое предупреждение: гости-гости-гости...

Упав в джип, мой друг неистово захохотал, орал, чтобы я гнал, гнал, гнал... К черту!.. К Богу!.. И ещё дальше!.. С радостным облегчением я исполнял его просьбу.

Малость прийдя в себя, экс-жених велел катить к ресторану "Экспресс". Там нас встречали многочисленные гости со стороны невесты. Серов, похохатывая, выволок мимо них ящик шампанского. Какой-то седенький, ясноглазый и добродушный дядюшка невесты активно нам помогал укладывать тяжелые кегли на заднее сидение. И ещё помахал, родной, нам на прощание.

Как не начались военные действия в городке, не знаю. На месте папы-генерала я бы разнес в пух и прах фабрику имени Розы Люксембург. За оскорбленную честь своей дочери, единственной, любимой и неповторимой. Неповторимой для всего офицерского личного состава подмосковных военных гарнизонов.

А мы отправились к Антонио. И упились шампанским. Я никогда не подозревал, что им можно так неизящно упиться.

Совсем не просто быть человеком.

Москва встречала напряженным гулом, индиговым смогом над автомобильными заторами, суетным столпотворением у вокзалов, бесконечными торговыми рядами и ларьками, трамвайным трезвоном, ободранными за зиму зданиями, площадями, замытаренными мусором, тлением, ложью, воровством власти, нищетой народа, национальным позором, общим безумием, углублением экономических реформ, диалектическим законом единства и борьбы противоположностей...

Мой друг, тщательно выбритый до порезов, жующий кофейные зерна, счастливый, дурачился, кричал, пел, у светофоров приглашал пугливых девушек любить его, декламируя им стихи.

Наконец мы подкатили к невзрачному и обшарпанному зданию. Я не хотел идти туда, мне было хорошо в колымаге, она защищала меня от суеты долгого первого дня, да Серов настоял - хотел, чтобы я, видимо, увидел миг его удачи. Миг удачи - и долгая человеческая жизнь.

По узким, пропахшим бумагой и казеиновым клеем коридорам сновали служащие. Их шагов не было слышно - на полу лежали толстые ковровые дорожки. Не от нашей ли "Розы Люкс"?