Тарантул

– Ермаков, - представился, указав на стул.
– Прошу садиться.

– Спасибо, - сказал я.

Столичная штучка для солидности пролистала страницы пятилетнего плана развития фабрики имени Розы Люксембург, просмотрела список ВОХРа, задала вопрос:

– Иванов ваша фамилия, так?

– Да, - не спорил я.

– Известная она, - поставил галочку в списке.
– На ней вся Рассей матушка держится, так?

– Да, - не спорил я.

– А Лаптев ваш отчим?

– Отчим.

– А почему не взяли его фамилию?

– Иванов мне больше нравится.

– Да?

– Да.

– А что вы можете о нем сказать?

– В каком смысле?
– удивился я.

– Во всех смыслах. У вас, кажется, конфликт был?

– Конфликт, - хныкнул я.
– Считайте это так. А все остальные вопросы к нему самому.

Следователь пролистал страницы дела, пробуравил меня взором, будто ждал, что я тотчас же начну каяться:

– Надеюсь, вы в курсе всех событий?

– Событий где?
– решил уточнить.

– В вашей деревне.

– А что случилось?
– удивился я.
– У нас тишь, да гладь, да Божья благодать.

– Какая там в пи... ду благодать!
– был откровенен в своих чувствах.

Я развел руками: каждый видит то, что хочет видеть. То есть мы не понравились друг другу - у гражданина начальника полностью отсутствовало чувство юмора; он надувал щеки, пыжился и был смешон, чернильная душа. Ему казалось, он настолько хитер, что подозреваемый оговорит не только себя, но и выявит разветвленную сеть сообщников. А я почему-то этого не делал.

– Трудный контингент, - признался наконец.
– Никто ничего не видел, никто ничего не знает. Так не бывает, товарищи мои дорогие.

– Да, - согласился в очередной раз.

– Вот ты, Иванов, закончил, дежурство в четыре часа, так?

– Так?

– В четыре ноль пять работницы фабрики слышали выстрел, так?

– Не знаю, - пожал плечами.
– Я ничего не слышал.

– И ничего не видел?
– заерзал на стуле.
– Почему?

– Потому что привык к стрельбе.

Шумно вздохнув, следователь помял руками лицо, вспоминая, с кем, собственно, имеет дело:

– Да, да, понимаю... Хотя с другой стороны, в такую драку мог ввязаться только человек с определенной физической и психологической подготовкой, так?

– Возможно, - ответил я.

– Как понимаю, ты на войне убивал, Иванов?

– Меня тоже убивали. И что?

– Ничего, - ответил со значением. И решил уязвить вопросом: - Ты как пошел из фабрики?

– Ногами, - сказал я.

– И куда пошел ногами?

– Вперед.

– Вперед ногами выносят, - заметил Ермаков.
– А если от проходной, то куда. Влево? Вправо?

– В противоположную сторону, если от места события, - улыбнулся, чувствуя, как вскипает моя кровь, попорченная ненавистью и болью.

– Уверен?

– В себе - да, - продолжал улыбаться, представив, как раскалываются шейные позвонки моего слишком сметливого собеседника от гранта - приема удушения. Захват, рывок - и все, скорый и удобный переход из одного беспокойного состояния в другое, покойное.

Видимо, молодой следователь почувствовал угрозу своей личной безопасности - бесславно пасть в казенном кабинете от рук невразумительного подозреваемого? Подобный казус в его планы не входил. Или просто притомился от моей многообещающей улыбки душегуба?

– Я бы на твоем месте, Иванов, подумал об алиби, - проговорил со значением.
– Понимаешь о чем речь?

– Нет.

– Например, где был ночью, когда в баре "Марс" произошли убийства.

– Дома.

– С кем?

– С Чеченцем, - хотел ответить и не успел: дверь приоткрылась взволнованный голосок секретарши Розочки сообщил, что столичную штучку ждет телефонная связь в директорском кабинете.

– Минуточку, - и Ермаков поспешил выйти вон.

А я остался, обратив внимание на свои руки - они были влажными, словно я как в детстве бегал под дождем, пытаясь поймать слезы облаков.

Страха не было - на войне как на войне. Слишком быстро приближался фронт, громыхающий канонадой, и нужно было перестраивать систему обороны. Угроза исходила от "марсиан", мной легкомысленно отпущенных. Знал, двоим не повезло - угасли на больничных койках, даже современная медицина не смогла устранить слом молодых организмов, а вот третий с простреленной лодыжкой отдыхал в палате, окруженный всеобщим вниманием, как родных, так далеко не близких по родству людей, заинтересованных в пациенте, вернее в его информации.

Моя оплошность в том, что так и не отучился от красивых жестов. Не просчитал ситуацию, вот в чем дело. Надо исправлять ошибку, да как?

Мои размышления на животрепещущие проблемы текущего дня прервал следователь. Тиснув голову в щель двери, крикнул, что я пока свободен. И пропал, словно его и не было. Что за чертовщина? Судя по всему что-то случилось? Что?

От пахнущей южным дендрарием и ночами заполошной любви Розочки я узнал по большому секрету, что именно произошло: в городской больнице №1 кого-то убили, прямо в охраняемой палате, какая жуть!..

– Жуть!
– согласился.
– Какие времена, какие нравы.

Возвращаясь на ВОХРовский пост, размышлял о том, кто оказался очередной жертвой нашего периода полураспада? А что думать? Я знал этого счастливчика, отправившегося вслед за своими подельниками окучивать то ли райские кущи, то ли метать уголек в печи ада. А вот кто его туда отправил? В потусторонний дендрарий? Вопрос?

Не я. На то имеется надежное алиби, как выражается следователь из столицы. Однако есть ли достаточное оправдание у Чеченца? Не знаю. Кажется, он не покидал казенный, пропыленный кабинет во время задушевной беседы двоих?

Вечером дома меня поджидала анекдотическая внезапность, похожая на вульгарную и взбалмошную бабенку со своими пензескими капризами и фантазиями.

Затренькал телефон. Мама, решил я, снова со своими сногсшибательными новостями. И ошибся. Иногда совершаю ошибки, чтобы потом их исправлять. С надсадой. И кровавыми пузырями на сердце.

– Чеченец, жить хочешь?
– спросил мужской незнакомый и глухой голос.

– А ты кто?
– спросил я.

– Никто, - оригинально ответил мой неведомый собеседник.
– Не ответил на вопрос.