Тарантул

Из-за суматошной посадки я не обратил внимания, в какой вагон мы имели честь вскарабкаться. Когда зашли в купе, понял и засмеялся. Вагон был спальным и купе, естественно, на двоих. На окнах вяли фирменные занавесочки. На столе крахмалилась салфетка. В стены были впаяны полосы зеркал.

– Ты что, Лешка?
– удивилась Алиса.
– Молодец я?

– Нет слов.

– Приятное с полезным, - прихлопнув дверь, заперла её.
– Все, ты мой пленник. На восемь часов.

– А что потом?

– Свобода, Леша, - усмехнувшись, села напротив. Подогнула ноги под себя, закурила. Была похожа на Вирджинию, мою первую женщину.

– Что-то не так?

– Зачем тебе все это?

– Что?

– Я.

– Алеша, ты ребенок, - щурилась от дыма.
– Я - жадная, все хочу сама попробовать. Тебе со мной плохо?

– Хорошо.

– Тогда какие проблемы?

– Нет проблем, - развел руками.

– Кроме одной, - погрозила пальчиком.
– Чтобы стоял, как штык. Все четыреста восемьдесят минут!

– Мама родная!
– сказал я.
– Не доживу до утра.

– Выживешь, - плотоядно облизнувшись, потянулась ко мне.
– Ты же герой, прошел огонь, воду и медные трубы.

– Алиса...

– Тссс, где тут наш боец-молодец со штыком?

– Уже на посту, - признался я.
– Стой, стрелять буду!

– А я пароль знаю.

– И какой пароль?

– Пенза, - смеялась.
– А отзыв, товарищ часовой?

– Хер-р-р-сон!..

Стада огромных, смутных по очертанию животных брели к солнцу, восход которого угадывался за туманной стеной.

Откуда у нас мамонты, ахнул я и бездыханно рухнул в яму небытия, как, должно быть, часовой до конца выполнивший свой воинский долг. По охране материальных ценностей.

... Меня разбудили требовательные руки - Алиса была в строгом костюме, смотрелась в зеркало: активная, состоятельная, красивая дама света.

– Стой, стрелять буду, - сказал я.

– Все, Алешенька, - скосила изумрудный по цвету, напряженный глаз. Подъезжаем к столице нашей Родины.

– И что?

– Ничего. Кроме того, что меня встречает Арсений.

– Кто?

– Муж.

– Шутишь?

– Сейчас нет.

Я сел, заматываясь в простынь, - в зеркалах, казалось, отражались наши нагие, неистовые, беззаветные в любовной утехи тела.

– Смешно, - сказал, но не смеялся, чувствуя, как петля усталости затягивает меня.
– Занавесочки с рюшечками...

– Дурачок, - наклонилась ко мне и я увидел её вспухшие, многоопытные, инициативные губы, мазанные в цвет крови.
– Будь проще, Лешка, и будешь в шоколаде.

– Я не люблю шоколад.

– Все-все, целую, - осторожно прикоснулась к моей щеке.
– Подозреваю, что мы ещё встретимся в этой жизни. Ты у меня боец!..

– Алиса...

– Будь умницей, Чеченец!
– и, отмахнув невесомой рукой, исчезла.

Дверь лязгнула, как сталелитейный нож гильотины, и я остался в купе один. С фантомами прошедшей ночи, отражающиеся в зеркалах. И тенью, на щеке которой крововавили два исламских полумесяца.

Потом были холодный утренний перрон, зловонный запах сопрелых тел в ангаре вокзала, заспанные лица обреченных на бескровную и бессрочную жизнь, выдавливаемые из электричек в беспощадный мегаполис.

Когда поток пригородных пассажиров схлынул, я зашел в вагон электропоезда. Он был совершенно пуст, храня лишь на лавочках изношенные куски душ, так похожие на истрепанные в давке газеты.

К радостному удивлению мамы я занял активную социальную позицию. Выражалась она в том, что приткнулся в ВОХР нашей знаменитой ковровой фабрики имени Розы Люксембург. Бывший военрук нашей школы, майор в отставке Дыбенко принял меня с необыкновенной душевностью.

– Нам такие герои нужны, - сказал он в маленьком казенном кабинете, которые прошли огонь, воды и медные трубы...
– И удивился.
– Ты чего скалишься, Иванов?

– Это так, Семен Семенович, нервное. Контузия.

– Ой, гляди, солдат, у нас служба строгая. А нервы лечить надобно.
– И выудил из тумбочки ополовиненную бутылку водки.
– Что ни на есть лучшее лекарство.

– Не пью, - огорчил начальство.

– Плохо, - резюмировал Дыбенко и, ухнув в себя стакан, занюхал дребезжащей связкой ключей. Серьезно подумал.
– Берем с испытательным сроком - месяц.

– И на том спасибо.

– У нас, голубь мой, своя специфика, - озорно подмигнул.
– Времечко знаешь какое? Тяжкое, как кузнечный пресс. А кушать всем хотца-ца-ца!.. Ежели понравишься начальству, пойдешь на повышение...

– Куда выше?

– Есть-есть куда, - заговорщически подмигнул.

– Буду стараться, - пожал плечами.

– И хорошо, - сказал бывший военрук, вливая в себя очередной стакан. Чем меньше вопросов, тем выше доверие. А чем выше доверие, тем больше благо-го-го-госостояние народа! За русский народ во всем его много-го-го-гобразии!..

И я начал трудовую деятельность. Специфику мне объяснили бойцы ВОХРа Козлов и Федяшкин, два выносливо пьющих дядька, похожие своими краснознаменными пропойными рожами на братьев-близняшек.

Территория фабрики была обнесена новым бетонным забором, поверх которого извивалась колючая проволока под током. Напряжение слабенькое: убить - не убьет, но протрезвит шальную головушку. Раньше, до капитализма, куда было проще - и забор дырявый, и ВОХР вечно на бровях, а нынче директор Серов, как князь в вотчине, правит непоколебимой дланью. Что, впрочем, не мешает людям жить по социалистическим законам, то есть тяпать фабричную продукцию на сторону.

– Ковры?
– удивился я.

Охранники посмеялись - на "Розе" коллектив бабский, тянут тетки полуфабрикаты - нитки там, шерсть, краску. Хитрожопые бестии, чего того не удумают, чтобы растащить свою же собственность, поскольку являются членами акционерного общества "Русь-ковер". Не понимают своей выгоды и вместо того, чтобы ждать дивидендов на свою бумажную акцию, тащат все материальное, что под руку подпадет.

– Да, - затужился я.
– И что, мне с бабами колотиться?

– Зачем?
– удивились Козлов и Федяшкин.
– Баба на то и баба, чтобы с ней полюбовно обговориться. Молодкам ВОХРу дать, аль в роток взять дело житейское. А с бабок своя такса - сорокоградусная. И всем в полном удовлетворении, ха-ха... Так что, выпьем за любовь!..

– Я не пью, - и потянулся к грязному окну и, глядя из затхлой и прокуренной проходной на фабричные строения и складские помещения, на странную сторожевую вышку, охранявшую какую-то спецзону "А", на загружаемые ковровыми рулонами машины, на асфальтированное, оплавленное солнцем пространство, по которому ходили умаянные безнадежностью и отчаянием люди, понял, что среди них скоро буду и я.