Татуиро (Serpentes)

Стоя перед зеркалом, всматривался в нарисованные глаза на плоской голове, улегшейся на ключицу.

— Ты обещала ответить на вопросы! Ты! Когда?

И замолчал, прислушиваясь до звона в ушах, боясь пропустить тихий шёпот. На груди поверх татуировки набухали капли крови из царапин. Но вместо шелестящего шепота глиняным колокольчиком прозвенел из комнаты сонный голос Аглаи:

— Витя? Ты где?

Он подумал: скоро настанет утро. И лежащая сейчас в его постели, подарившая время своей любви почти бесконечной ночи, ждёт. Он должен отдать ей долг, он может. Тем, что нужно ей, — поцелуями, ласками. Так удивительно знать, что он так важен, необходим. Как воздух.

— Витенька?

— Да, родная, я здесь, иду.

Поднял руку и провёл по разрисованной коже, стирая кровь. Шепнул, глядя в зеркало:

— Это всё страшно. Но — спасибо тебе, за правду. Я буду думать.

И вошёл в комнату, глядя, как по краям тяжёлой шторы светлеют полоски скорого утра.

Глава 57 Меру и Тику

Меру пел. Сидел на бугристом полу и не чувствовал, как жерди давят ноги и бедра. Больной рукой, обвязанной полосками лыка, обнимал Тику за скособоченные плечи, в здоровой держал кувшин с оттой. Когда замолкал, чтобы горло немного отдохнуло, становилось слышно через дальний шелест дождя, как потрескивают в отте юркие болотнички. Тику кивал песне, а в паузе поднимал косматую голову и провожал взглядом каждый глоток отты. И снова кивал, когда охотник подсовывал ему ко рту узкое горлышко кувшина, — вытягивая губы, ловил на язык струйку хмельного напитка.

— Не бойся, дружище, я — Меру-охотник, у меня одна здоровая рука, но зато верная, не промахнусь. Открывай только рот.

И Тику послушно открывал рот.

Сначала он боялся спросить, что там, в сером тумане, увидел гость. А потом лицо Меру испугало его. И он решил: пусть выпьет, пусть. Знание всегда тяжело. А когда кувшин опустел больше, чем наполовину, Тику забыл. Вернее, решил: потом, всё потом. Они так хорошо сидят, поют. Двое мужчин, друзья. У Тику давно не было друзей, и рука Меру на плече грела, кости переставали болеть.

— В лес ты бежишь, моя ты моя, всё равно догоню, моя ты моя!

Меру подтолкнул старика, и тот подхватил скрипящим голосом:

— От меня убежишь в траву ты, в траву. Но поймаю тебя любовью своей!

— Своей! — вскрикнул, повторяя припев, и замолк, потому что Меру остановился, перестал качаться и опустил голову. Стукнул об пол булькнувшим кувшином. Снова в тишине, шелестящей дождем, зашептались болотники в остатках отты.

— Расскажи о своей жене, Тику.

— Моей?

— Ты сказал, был женат. Где она? Расскажи.

Тику снова увидел окраину деревни, старый плетень, увитый острыми листьями. И Карью. Солнце покрасило её плечи в золотой цвет, а лицо в тени, и Тику понял — не помнит он лица. Плечи золотые помнит и то, что скулы треугольные, как у лесного енота, а глаза забыл и рот. Каритоа-Карья-Керессе. Она сажала у хижины цветные вьюнки и любила спать на боку, закинув на мужа горячую ногу.

— Ты плачешь, дед?

— Нет… Нет! Разве охотники плачут, Меру? У меня была красивая жена. Её собирали в хижину другого, для первой любви. А я украл. Ударил. Не сильно, только с ног сбил и забрал с собой. Она была тяжёлая, мы потом смеялись, после…Нёс, уронил в кусты, думал, убежит. А она выползла и села на траву, стала выбирать из волос ветки и листья. Посмотрела. Н-на меня. В каждом глазу её была звезда.

— Вот уж ты удивился..

— Не-ет. Я знал! Потому и украл. За рекой. Это было. В дальней деревне, три дня пути по тропам. Остался там.

— Так ты отсюда? Когда ж это было, старик?

— Моя родня жила тут. Все уже умерли. Но я не такой и старик. Вождь Мененес всего на одну руку, — и он растопырил дрожащую пятерню, — всего на одну моложе меня.

Меру в слабом свете попытался рассмотреть лицо Тику.

— Ты его знал? Т-тогда знал? А?

Тику не ответил. И Меру, помолчав, сказал невпопад:

— У Мененеса- молодая жена. Одна из многих… его.

— Да.

Меру сгорбился, убрал с плеча старика руку и положил обе на колени, свесил тяжёлые кисти. Хмель уползал из их голов, пугаясь вопросов и мыслей.

— Ты знал, что он… Что он сам увёл жену и дочь.

— Знал, Меру. Я приходил. К матери из-за реки, помогал ей. И утром, когда собрался обратно, ведь у меня там Карья, встал рано, до Айны. День был праздничный, и не было охоты, все спали ещё, все, кроме утреннего тумана. И Мененеса. Я встретил их на лесной тропе. Мененес держал за руку свою первую жену, а та вела дочь. Прошёл, будто меня нет. А потом догнал, у реки. Один. И посмотрел. А ведь я был старше и уже был хорошим охотником! Но… Он сказал, чтобы я не приходил больше, а за моей матерью они присмотрят. Сами.

— Присмотрят, значит…

— Я не приходил больше.

— А потом? Как ты жил?

— Я был — дурак. Знаешь дураков? Они… Я был жаден до знания, собирал его, как… как безумная старуха собирает у реки цветные камушки, прячет и забывает. Кто-то внутри ел меня, не давал жить. Я уходил в лес, кружил-кружил, у-у-у. А потом услышал про орехи ош. С-семена ош…

— Серые бабочки.

— Да-а. А я уже собрал всё, что знал. Больше не было мне! Ни крохи знаний. И тогда я понял! Понял!

Голова Тику тряслась, по лицу бежали тени и блики огня. Меру сбоку взглядывал, болезненно морщась тому, как проходит по морщинам пьяного старика его прежняя жизнь.

— Если найду их, семена ош, получу целый колодец! Нет, реку! Море того, что можно спрятать. Тут!

Он ударил согнутой рукой в лоб, завешенный жидкими прядями волос.

— И ты ушёл их искать?

В прохудившемся углу большой хижины мерно падали капли, одна за другой, казалось, что там, в просторной темноте, кто-то ходит на тонких, как соломины, ножках. Потрескивал забытый на полу кувшин.

— Моя Карья… Она пела и плела венки из любимых цветов. И всё ждала меня. А я. Уходил каждый день, когда не было охоты. Я забыл лицо своей жены, Меру! Не сейчас… Ещё когда… молодой и здоровый. Ночевал в лесу и возвращался, ел, у нас всегда была свежая и вкусная еда. И снова уходил. А она ждала меня и встречала. Пела, расчесывая волосы. А потом я ушёл. Она стояла, держала руку у лба, чтоб Айна не мешала смотреть мне вслед. А потом я стал такой…

Он упёр руки в колени и тяжело поднялся. Покачиваясь, поворачивался, показывая сидящему охотнику перекошенную фигуру и болтающуюся кривую руку. Блеснули зубы в рваной щеке.

— Охотники нашли меня на краю пожара. Принесли сюда и лечили. И никто не узнал меня. Только Мененес. Он ведь не зря вождь, Меру.

— А твоя мать, старик?

— Давно умерла. Я — один.

— Но твоя жена там, за рекой. И может быть, она родила тебе сына?

— Или дочь. И ей дали другого мужа. С ровными руками! У него не ноют кости… Отта теперь моя жена.