Татуиро (Serpentes)

— Да заткнитесь обе! — крикнула Найя и подняла над головой шар. — А то тресну об пол!

Как всегда, сердясь, она мешала два языка, но старухи тут же примолкли. Берита, посмотрев с удивлением и уважением, еле заметно кивнула своим мыслям. А Кора, ахнув, стиснула кулаки и вжала их в тощую грудь, глядя на шар в поднятой руке.

— Вы что не видите? Он болен, и ему надо спать. Шар я сохраню, вот тут — она пересекла хижину и положила игрушку в тряпки на широкой лавке у стены, — пусть сохнет. Придёшь, когда выйдет на небо Айна, — она повернулась к Коре и дернула подбородком, — иди!

И Кора, бормоча и всё прижимая кулаки к раздёрганной повязке, метнулась к выходу, как тощая черная птица, спотыкаясь, со злыми слезами в прищуренных глазах.

— А ты, — Найя повернулась к Берите. Но та уже встала и одёргивала на толстых боках юбку.

— Хватит, женщина из другого мира, угомонись. А то придется вынести тебя за порог и макнуть в холодную воду. Станешь и правда женщиной моря.

Она пошла к выходу и остановилась на пороге. Сверху с балки заорал на нее Синика, и она отмахнулась от зверя.

— Трать силы на мужа, Вамма-Найя. А пока не можешь править своей силой, проси богов. За знанием — приходи. Я отвечу на твои вопросы.

— Да будут боги добры к тебе, Берита, — сказала Найя в захлопнувшуюся дверь. И повернулась к постели. Акут снова спал, откинув вверх подбородок. На редкой щетине подсыхали пятна застывшего сока.

…Теперь Найя сидела и рассматривала своего мужа. Раненый шар тихо лежал в тряпье, золотясь круглыми боками. Снаружи сонно чирикали птичики, что не улетели, остались мокнуть, пощипывая свернутые спящие бутоны будущих цветов.

Не глядя, потрепала по меховой шее вьющегося у ног мышелова.

— Попали мы с тобой, Синика, бабки чуть не подрались, а? Этот спит снова. Но ему лучше, видишь?

На коже мастера уже не было чёрных язв, в которых шевелились цветные черви. Но он был слаб и почти все время спал. Она усмехнулась. Двое усталых. Она пришла в этот мир, неся на себе огромную усталость, и тяжесть её не уменьшается, а всё прибывает. А тот, кто взял на себя заботу о ней, сам стал ещё одной тяжестью. Теперь Найя поит его лечебным отваром, обмывает свежей водой и подсовывает под обмякшее тело деревянную миску. Вот не было печали…

Смотрела на узкое лицо с двумя складками от носа к губам, на чёрные круги под глазами и раскиданные по циновке длинные волосы. Соль с перцем, говорила мама про такие. Чёрные, по всей длине пробитые сединой. Похож на индейца, как их показывали в старых фильмах. И лоб так же перехватывает кожаной повязкой. На старого индейца.

Во сне лицо Акута разгладилось и стало моложе. Жёсткие ресницы полукругами лежали на смуглой коже. Да не такой уж он и старый.

— Привыкаю, — усмехнулась и снова потрепала Синику, пришедшего под руку. Упрямо сведя брови, стала искать в лице спящего черты богомола, набросанные ей в гневе на изнанке большой шкуры. Она ведь видела! Над собой! И нарисовала, чтобы он — помнил, знал про себя. Но глаза мужчины были покойно закрыты, и рот сложен мягко, без напряжения.

Тогда велела себе вспомнить, как положила на язык семечко и увидела его изнутри, узнала мужскую правду, и правда испугала её, отвращая. Но воспоминания пришли сухие, как осенние листья, никакого испуга не было в них.

«Он очень любит», — напомнила себе. И это не было догадками, какие каждая женщина строит, перебирая поступки и фразы, выражения лица. Это было правдой и потому было таким… жестоким. Страшным.

«Женщине нельзя быть внутри мужской головы». Откинув шкуру, скользнула глазами по смуглой коже согнутой руки и худого бока.

«Или надо быть умной. И ещё — сильной». Нагнулась, втягивая воздух над согретым шкурой телом. Запах сонного пота слабости — от болезни. И ещё почему-то запах жаркой травы, разморенной солнцем. В слабой от зноя степи растёт полынь, и её серо-зелёные кустики пахнут пряно и сильно, ничего им не страшно — ни зной, ни зимние ледяные ветры. Акут пах полынью, и Найя подумала: она становится, как Синика, — зверем. Там, где не хватает мыслей, берёт запахи и движения, жесты и вкус.

И вдруг, дыша его телом, замерла. А что если он будет спать, становясь всё слабее, и угаснет, умрёт? Терпкий мужской запах сменит запах смерти, одинаковый для всех. Его, Акута, не будет…

Рука задрожала, и край шкуры упал на согнутый мужской локоть, накрывая собой запах крепкой травы, настоянной на солнце. А на сознание Найи тяжко упал мир, в котором не будет этого тёмного, худого и жилистого мужчины, с его устало висящими руками, когда он опускает их — отдохнуть. С тайным взглядом глубоко посаженных глаз на неё, когда думает: она не видит. Пустой мир. Без Акута…

— Нет! — сказала, нагибаясь под тяжестью увиденного, и уперлась руками в постель, соскальзывая ладонями по шкуре. — Нет!

И, рванувшись и переворачиваясь внутри себя, как в водовороте, захлёбываясь от огромного облегчения, — разрешила себе.

Дрожа от накрывшей её волны, оглянулась на Синику — уцепиться за привычное. Тот сидел посреди хижины, умывал морду лапой. И вдруг стал для Найи — радостной частью её нового мира, потому что — связан с её мастером и ни с кем больше. Укрылся радугой её внезапного счастья.

… «Или надо очень сильно любить!»

Растерянно улыбаясь, она встала, беспрерывно оглядываясь на спящего, прошла к очагу и придвинула каменную крышку так, чтоб огонь угасал потихоньку, не прося больше дров. Вернувшись, откинула шкуру, осторожно, чтобы не потревожить спящего. Легла, прижимаясь, легонько, но всем телом, отдавая себя его коже — любой, не заботясь, есть ли на ней чёрные признаки болезни. Зарыла лицо в размётанные волосы и поцеловала мастера в шею, там, где неровно билась слабая жилка. Обнимая его рукой, а вторую сгибая и укладывая так, чтобы не мешать, заплакала. Потому что теперь — всё, что угодно. Лишь бы вместе. И ничего не страшно, даже смерть его, потому что тогда можно умереть следом.

«Как же я жила?» Целовала жесткую шею, начало плеча и спутанные волосы, сжимаясь от счастья, от того, что рядом простирается целая страна его тела, по которой можно будет идти медленными поцелуями, долго-долго, останавливаясь и прерываясь, зная, что потом снова наступит их ночь. И никогда не будет краев в этой стране, никогда.

— Мой. Мой мастер Акут…

Огонь угасал, трогая красными лапками закопчённые очажные камни. Перед глазами Найи полнилась темнота, но её губы видели его ухо и шею, а нос чуял запах. И её кожа, по которой пробегали щекотные искры, видела своим собственным зрением его, неподвижно лежащего рядом.

— Нельзя умирать… Столько всего ещё нам. Ты смотри, не вздумай даже. Мне не страшно, просто я жадная теперь.

В голову падали, протыкая время, картинки того, что ещё надо успеть — просыпаться утром и смотреть, как спит, просыпаться и видеть — сидит и смотрит, как спит она. Кормить, глядя, как наклоняет край миски и смеётся измазанным ртом. И ещё — лежать под ним, как тогда, когда проснулась, а он — сверху. И пусть хоть убьёт своей любовью. Лишь бы идти вместе туда, откуда пришло увиденное сейчас. Лишь бы жил.