Татуиро (Serpentes)

Меру хотел сказать старику, что тот напугал его и потому рассердил, но вместо того рассердился на себя. Хорош охотник — стал бояться всего, даже старого калеку. И спросил, почти не понижая голоса:

— Что тебе, дед? Нужна еда? Видишь, моя рука почти зажила от твоих настоев. Хочешь, я крикну Онне, она принесет поесть и питья? Только отты не проси, нет у нас.

— Нет, Меру. Еды не надо. Я сыт, охотник, — Тику говорил шёпотом, торопясь, и слова налезали одно на другое, делая речь невнятной.

Меру подступил ближе, вслушиваясь.

— Тогда что?

— Ко мне пришло знание. Ты просил о серых бабочках сумерек. Они рассказали… Но знание, оно… слишком… Я хочу его тебе…передать тебе…

— Мне?

— Оно и твоё тоже.

— Тогда говори.

— Нет, — старик затряс головой, замелькали над серым светом воды космы волос, — не здесь. Ты приходи ко мне. После дня, завтра. Скажи женщине, я снова полечу тебе руку.

Меру оглянулся на свет очага. Онны не было слышно, наверное, ушла к сыну.

— Хорошо, старик. Я приду. Пусть боги хранят тебя в ночи.

— Да, да…

И, когда Тику собрался уходить, ступая за толстый ствол, Меру удержал его за плечо.

— Зачем ты шептал мне?

— О чем, Меру?

— О том, что могу выбрать. Сам. Это — часть знания?

Тику отодвинулся от перил, держась за ствол дерева скрюченной рукой.

— Я… не говорил ничего. Мое знание ещё молчит. Это не я, охотник.

И ушёл, прихрамывая, исчез за чёрным стволом. Меру вернулся в дом. На пороге постоял, держась за дверь. Прислушался. Среди редких шлепков капель, всплеснула и зашелестела вода под мостками.

— Выбереш-шь. И приведёш-шь… — прошуршала темнота.

Меру захлопнул дверь и плотно задвинул засов, шепча закрывающие слова.

Белая чайка летела сквозь ночной дождь. Поворачивая маленькую голову, смотрела на зеркало воды, из которого торчали густые деревья. Она знала: дальше, за лесом, стоящим по пояс в воде, воды меньше и деревья покрыты ею лишь чуть выше корней. А ещё дальше из мелкой воды выползают тропы, ведущие выше, через изломанный лес, к серым скалам с чёрными зевами пещер. Там, рядом с ними, уже нет дождей, и если долететь, то можно устроиться в тёплой густой листве на ветке рядом со стволом и поспать, прикрыв жёлтые глаза. Но знала и то, что сон у серых скал не приносит покоя, воздух там тяжёл и пахнет тревогой.

Чайка не имела ума, а только животное знание о том, где хорошо её телу, покрытому гладкими скрипящими перьями. Ей нужно было место без дождей, отдохнуть, набраться сил и снова лететь через этот мир — в другой и дальше, дальше…

Добравшись до окраины затопившего лес озера, птица летела в сыром воздухе, в котором уже не мелькали частые капли, дышала его тревогой, и голод мучил её не меньше, чем усталость. Она отдохнёт, дожидаясь восхода. А потом будет ждать еды. Животное знание и чуть слышный запах крови, разлитый вокруг, говорили, что в этом мире еды скоро будет много. Чайку не волновало, откуда и почему. Но тогда у неё будет достаточно сил, чтобы улететь за пределы. Вернуться к тёплому зелёному морю, где по утрам рыбаки выходят ставить сети и можно весь день сидеть на кривом шесте ставника, переругиваясь с такими же белыми птицами, следя за выпрыгивающей из воды мелкой рыбёшкой.

Впереди серыми призрачными силуэтами замаячили скалы, укрытые понизу черной неразберихой кустарника.

Чайка выбрала последнее перед пустошью дерево и села на толстую вытянутую ветку. Вцепилась в кору красными лапами, сложила влажные крылья и заснула, закрыв холодные, будто подёрнутые корочкой льда глаза с острым зрачком. Прямо перед ней тропа, петляющая до того по лесу, выползала к подножию скал и лезла вверх, к широкому входу с неровными осыпающимися краями. Оттуда, изнутри скал, пахло живой едой. И смертью.

Внутри скального массива, после лабиринта тропы, уже одетой в каменные неровные стены, пустота распахивалась огромной пещерой, в которой верх и низ связывали неровные глянцевитые колонны, созданные медленно каплющей водой. Между ними петляли тропки-желоба, истёртые до блеска. А на выступах стен стояли медные чаши светильников — в каждом лепесток ровного пламени, от которого на стены, колонны и пол ложились жёлтые блики. Свет тянулся вверх, но не доставал потолка, и потому казалось: колонны спускаются прямо из чёрной пустоты. И так же черны были провалы в стенах, куда вползали блестящие тропки, уводящие в глубь горы.

Скальный зал не был пуст. На жёлтых тропках, на площадках у стен, вокруг колонн, по их каменным натёкам — сотнями, тысячами вились длинные расписные тела, исчезали за поворотами, снова появлялись и, еле слышно шурша, стекались к каменному помосту у дальней стены, зализанному плёнкой медленной воды, окаменевшей за тысячелетия.

Тусклый свет бросал на шевеление разрисованных шкур жёлтые и красноватые блики, и казалось: колонны и стены, что уходили в чёрную пустоту, — поднимались из колеблющейся живой массы.

На возвышении, ярко выделяясь на желтоватом фоне, сплетались несколько длинных тел чудовищного размера. Коричневые с серым, украшенные чёрными зигзагами и полосами, они покачивали головами на длинных шеях, раскрывали розовые пасти, и мелькали оттуда блестящие двуострые языки. Плоские головы медленно двигались. В раскрытых глазах с вертикальным зрачком отражались блики жёлтого пламени. Шуршание и шорохи заполняли пещеру невидимой легкой соломой, заполнившей пустоту. Шёл разговор без человеческих слов, передаваясь из одной плоской головы в другую.

— Новые молодые, достаточно ли сильны вы, чтобы выслушать главное?

Медленное струение тел по изгибам пещеры замерло, и тысячи голов поднялись, раздувая основания шей.

— Да, Владыки. Мы выросли, пришли, вс-се, мы с-слушаем…

— Настало время сменить шкуру этого мира, ахашшш…

— Ахашшш…

— Мир постарел. Иссяк. Мир послужит нам последний раз и будет изменен. Чтоб мы и дальше шли в вечность.

— Ш-шли в вечнос-сть…

— Когда земля, кормящая людей, принесёт им новый урожай, наступит время Большого Ахашша…

Вздрогнули поднятые головы, быстрее замелькали языки чёрными плетками. Семь старых змей на каменном помосте вели бесконечный медленный танец, сплетая и расплетая толстые, как брёвна, тела. Семь пар глаз смотрели на шевелящийся цветной пол, под которыми лишь изредка просверкивал жёлтый цвет истертого камня.

— Больш-шой Ахашшш…

— Много тел умрут. Но Ахашш — вечен, пока мы меняем шкуру мира, что создан нами, Владыками. Идите, новые молодые. Учитесь сплетать тела. Время до Ахашша — время танца тел. Подготовки взятых людей. Время собирать свежую Аа-шши, сильную Аа-шши, которой хватит на всё. Идите. И будьте вмес-сте вс-сегда.