Татуиро (Serpentes)

— Ты должен справиться! Не дадут того, с чем не сможешь справиться, понимаешь?

— Да кто дал? Кто-то мной распорядился и дёргает за нитки, куклу нашли! Кто?

— Наверное, Бог.

Он усмехнулся.

— Бог? Ты веришь?

И стал серьезным, услышав:

— Да.

Соловей заполнял молчание, из-за его щёлканья и переливов не слышно было машин и неспящих людей. Соловей стал больше, чем огромный город за окнами. Витька сидел прямо, смотрел на Аглаю. Она снова убрала прядку за ухо, и лицо в движущемся свете наполовину сгоревшей свечи было взволнованным, а ещё таким, какое, наверное, будет у неё всегда, даже когда дети родят своих детей и притащат их бабушке, чтобы ещё пожить, развлекаясь и работая. Мудрым и очень взрослым. Почему он так часто видит её в будущем? И почему это не пугает его, а притягивает сильнее и сильнее?

— Я ещё не все рассказал, ещё был юг, море. Зимой. И там было много всего.

— Так расскажи.

— Нет, — он встал. Обошёл стол и взял её руки, потянул к себе, поднимая.

— Пойдём в постель. Пойдём, моя девочка, моя храбрая, маленькая девочка…

Нёс в комнату, следя, чтоб не стукнуть головой о двери, и наступал на свалившуюся простыню. Останавливался в коридоре, чтобы найти губами её лицо. Шептал маленькие смешные слова, чувствуя, как она прижимается крепче и лежит на его шее худая рука.

— Я расскажу. Потом. Сейчас надо туда, там наша ночь, и мы там одни.

Она, прижимаясь, крепко держалась за его шею. Целовала невидимое лицо — куда придётся. И думала — одни. Если не считать Ноа, обвившей его плечи, грудь и бёдра…

Глава 53 Спальня

В тишине пощёлкивали часы из раскрытой в коридор двери. Мерно делили время и вдруг спотыкались, замирали и снова щёлкали. Аглая слушала, глядя в потолок, пыталась вспомнить, как они выглядят — часы в коридоре. Не помнила. Своё время она оставила в сером подъезде с исчирканной побелкой на стенах.

После любви лежали, касаясь друг друга плечами. И, пошевелясь, она придвинула к Витьке ногу, прижала, выворачивая, чтобы — всей ступней. Время бродило верхами спальни, не входя в сознание, не ныряя в их глубину, стоявшую вокруг двух тел мягким мешком. То, что они делали сейчас, слипаясь так тесно, что, казалось, рёбра входили друг в друга, перемежаясь, делая одно общее из двух разделённых тел, оно окружило, укрывая от всего — от темноты жилья, мыслей, памяти. И от постука времени.

«Мы, как в лодке», — подумала, ощущая плавное покачивание. И была уверена: Витька его тоже чувствует. «Тут правда, где мы. Порознь — одно, а вместе — что-то совсем другое. Не я, не он. Мы».

Проплыла неясная мысль, тоже покачиваясь — интересно, у него, мокрого и мирного, лежащего рядом, было так ещё с кем-то? Может, так бывает у всех? И только у неё было… по-другому… — проще?

Мужчины… Был мальчик, ровесник, в выпускном классе, с которым они купались на Волге, лежали на горячем песке, а потом шли к нему в пустую квартиру. Аглая тогда поссорилась с Коленькой Тоцким ужасно сильно. Увидела его вечером в центре с мороженым и Светкой из параллельного и, сжав губы, на следующий день пригласила Григу на пляж купаться. И так же, с серьёзным лицом, кивнула, когда замялся у своего подъезда.

Грига был невысокий, с алыми губами, обведёнными темным пушком, с круглыми смешными ушами. Целеустремленный тихоня, приносил в класс самостоятельно отремонтированные мобилы, продавал дешевле, чем в комиссионках, учился хорошо. Когда отваливались друг от друга после секса, мокрые от летней жары за высокими окнами, Аглая вспоминала, — Грига вздыхал по красавице Аньке из десятого, но та на него и не смотрела. Потому спал с Аглаей, тогда ещё Наденькой Бакулиной, средней внешности девочкой, не самой востребованной мальчиками. И это её обижало. Получается, одна — недосягаемая, а спать с той, что попроще. Но останавливала обиду, понимая, сама делает то же самое с Григой.

Через два месяца вернулись его родители, заниматься любовью стало негде. Вдвоём они прошлись по осеннему городу, посидели в парке на тёплой от сонного солнца скамейке, съели по хот-догу. И разошлись по своим делам, ни о чём не договариваясь на будущее. Аглая вздохнула тогда с облегчением и углубилась в учёбу.

И только закололо сердце, когда после новогодних каникул, вернувшись в класс, узнала, что Грига, напившись, в праздничную ночь перебил окна в Анькиной квартире, попал в милицию и через неделю уехал вместе с родителями — заканчивать школу где-то на Крайнем Севере. Сидя над учебником, думала, вот он, оказывается, до безумия любит долговязую Аньку, которую вечно ругали за джинсы, что еле держались на бёдрах, сползая с косточек. А она, Надька Бакулина, холодная, как рыба, и рассудок маячит над правым ухом, наблюдая и комментируя. Никогда — глупостей, никогда без ума. Хоть совершай их нарочно. А нарочно — что же за глупости…

Может быть, поэтому так рвануло ей душу в самодеятельном дурацком театрике, где на сцене отрепетированные чужие глупости и безумства становились её собственными, и можно было не слушать маленького холодного наблюдателя за правым ухом. Может, поэтому так смотрели на неё из зала, даже плакали иногда, отбивая ладони хлопками.

А Коленьку Тоцкого она больше не водила на старую башню целоваться. Не любила ведь.

Был и в Москве один. На её курсе. Нет, двое. И — помощник режиссёра…

Аглая повернулась к Витьке, отбрасывая влажную простыню. Встала на коленки и, нагибая голову, придержав рукой пряди волос, чтоб не щекотали ему кожу, поцеловала в живот, возле пупка. И ещё — повыше, рядом, укладывая поцелуи кольцом. Под губами его живот чуть вздрагивал, дышал, и от этого она чуть не заплакала. Опираясь на одну руку, больно тянула себя за волосы и целовала-целовала, готовая закричать, разинув рот так широко, чтобы он вошел в неё весь. Проглотить, как огромная рыба. Вместе с этой постелью, кухней с оплывшей свечой на столе, с квартирой и не спящим за окнами городом. Взять в себя целиком. И после — родить его.

— Что?

— Я говорю, я бы тебя родила, сама. Или съела.

Он засмеялся, и живот под её губами напрягся.

— Иди ко мне, дай я тобой укроюсь, — обхватывал её руками, придерживая, чтоб не сваливалась. Крутил головой, выискивая места для поцелуев — под ухом, в ямке у горла, около ключицы.

— Хочешь ещё кофе, поедательница меня?

— А ты хочешь рассказывать дальше?

Он перестал смеяться. Гладил её спину, а она чувствовала — руки скользят машинально. «Я будто без кожи, всё чувствую, что в нём внутри. Даже — что думает».

— Мне надо рассказать… Когда говоришь, многое становится понятнее.

Аглая сползла с его живота. Легла рядом, положив через мерно дышащую грудь свою руку, забросила ногу на его бедро, предупредила:

— А ты лежи, как тебе удобно. Не тяжело? Рука не мешает?

— Мне очень хорошо, маленький чёрный кот.

— Не надо кофе. Ты говори так. А когда захочешь, мы пойдем в кухню.

— Да.

Пощёлкивали часы, спотыкаясь через равные промежутки своего времени. Изредка шумела вода в трубах, переливал весеннюю ночь ранний соловей за шторой, и далеко-далеко грохала и шумела большая стройка. Привычно-неслышно рокотали автомобили, и летел, наверное, перемигиваясь зёленым и красным огнями, ночной самолёт. Этажом ниже тихо плакал ребенок, замолкал и снова плакал.

А в тёмной комнате вокруг постели, глядя на двух лежащих и скомканную в ногах простыню, стояли фигуры, клоня смутные лица. Белозубый демон Яша, плоть от плоти рыжей глины и выгоревшей травы над зелёной водой Азова. Хмурый Генка в растянутой кенгуре, с накинутым на лоб капюшоном, рыбаки в оранжевых клеенчатых робах. Другая Наташа, длинноногая, с плечами, укрытыми водопадом каштановых длинных волос, а в руке — початая бутылка коньяка.

— Она просто пришла, и как бы это, ну, как само собой, переспали. Понимаешь? Мне это и не нужно было, но раз уж пришла…