Тайга
Шрифт:
– Вот как я его... в тайге...
– спокойным голосом сказал поселенец и шагнул к двери.
– А по тебе изнываю... Жару в тебе, черт, много, перцу... Шалишь, Дашенька, не вырвешься...
– Он подсел к ней и, как бы играя, тряс ее за плечи.
– А ежели тут у тебя много...
– постучал он пальцем по ее высокому лбу, - бо-огато за живем.
– Погубитель ты... Ну, уж бери, пользуйся...
Она прижалась к нему и закрыла хмельные глаза Феденька загоготал. Она вся дрожала; на белом лбу выступил пот.
Заскрипели ворота, копыта застучали по настилу.
–
– Пойдем на речку.
На крыльце послышались грузные шаги. Кто-то шарил скобку.
– Здорово те живете, - густо сказал, входя, большой, чуть согнувшийся Пров и стал креститься на передний угол.
Анна распахнула дверь и, радостная, остановилась на пороге.
– Пришел?
– Здорово, Анна!
– Батюшка, батюшка!
– кинулась к нему на шею.
– Что, пришел Андрюша-то? А мамынька-то где?
Пров взглянул на дочь и сразу все понял. Он боднул головой, в глазах запрыгал огонек лампы, все кругом помутнело, и заколыхался пол.
– Вот поедем: матушка горькие слезы по тебе проливает. Что ж ты, доченька... хвораешь?
– Нет, хорошо. Слава богу, хорошо...
– а сама стиснула виски и зажмурилась, как от яркого света.
Пров стоял, положив руки на плечи Анны, и уж не мог разглядеть ее лицо.
– Испить ба...
– Он мешком опустился на лавку и жадно, не отрываясь, выпил ковш воды.
Дарья и поселенец ушли. Феня увела Прова с Анной на чистую половину, накормила их, и все стали укладываться спать.
Анна, засыпая, говорила, словно жалуясь:
– Тятенька... Ну, как же, тятенька?.. Плохо...
– Чего плохо-то?
– А по книжке хорошо. Все хорошо будет...
– Ну, а как Иван-то Степаныч, как он с тобой в обхожденье-то?
– А не знаю, сбилась. Не понять.
– Ну, а сколько ты зажила-то? Расчет-то покончил он с тобой али как? После?
– Тятенька, после. Вот высплюсь - завтра другая...
Тихо стало. Только из кухни долетал пьяный Илюхин храп.
Прову не спалось. Он поглядел на образ. Огонек лампадки колыхался и озарял лик Христа. Пров вздохнул. Его душа требовала молитвы. Нужно сейчас встать и все открыть господу, совет благой принять, вымолить спокой сердцу. Он подошел к образу, опустился на колени. Огонек поклонился ему и затрепыхал. Лицо Прова скривилось, сморщилось. И когда он сделал земной поклон, уже не мог выдержать, всхлипывать стал и тихо, чтобы не подслушали, по-женски голосить.
– Рабу твою Анн... звоссияй... боже наш.
И не знает Пров, какими словами можно разжалобить бога, от этого еще больше ноет его душа, и печалится, и тоскует.
– Звоссияй... совсем... гля ради старости... гля утешенья.
После вторых петухов пожаловала Даша. Она легла рядом с Фенюшкой и крепко ее обняла.
– Стерва ты, Дашка, - сказала Фенюшка, - попадетесь вы с хахалем-то.
– Мо-лчи-и, - тянула, засыпая, Даша, - ехать хочу... в Кедровку. Как его, хозяин-то... одного... без досмотру...
– Кати! Все одно шею-то свернешь. Таковская.
– Эх, Феня,
Феня, - тяжко вздохнула Дарья.– Ничего ты не знаешь. Ничего ты, Феня, не понимаешь.
– Брось, брось ты его, мазурика, посельгу несчастную.
– Погоди, Феня... Скажу слово... Все тебе скажу...
– Сучка ты, я вижу.
– Ну, не обида ли?!
– Даша, чтобы не закричать на весь дом, вцепилась зубами в подушку, застонала.
XVI
Солнце стояло высоко. Матрена пошла к завозне - храпит купец. На речку сбегала - не едет ли хозяин? Нет. Пошла вдоль улицы.
У сборни мужики. Лица мятые, глаза красные, заплывшие. Обабок в кумачной рубахе, в новых продегтяренных чирках, с фонарем под глазом, но при бляхе.
– Надо обыскать...
– говорит он, поправляя начищенную кирпичом бляху.
– А по-моему, выпустить, да и все... Народ, кажись, смирный, несмело заводит пьяница Яшка с козлиной бородой.
– Сми-и-рный?!
– наскакивают на него.
– А помнишь?!
У Яшки в груди хрипит, он кашляет, словно собака костью подавилась, и, уперев руки в колени отекших ног, жалеет:
– Мне што ж, мне все равно... Хошь век держи их... Хошь на цепь посади, а только что... Полегче надо бы...
Мимо них по улице священник верхом на Федотовом коне едет. За ним кривая Овдоха на кобыленке тащится.
– Здорово, батя! К домам?..
– Восвояси, отцы, восвояси...
– хрипит батя, щуря на них узкие свои глаза.
– А молебен-то?
– Да чего, отцы... Простыл в речке... Еле жив... Не знаю, как и доплетусь.
– Грива!
– злорадно взвизгивает бабьим голосом угреватый парень и, быстро присев, прячется за мужиков.
Батя, понукнув коня, надбавляет ходу.
– Вот это поп...
– хохочут мужики, - этот поповать может подходяшше-е-е... Ха!
Подошла Матрена.
– Ну, как?!
– спрашивают мужики, поздоровавшись.
– Хозяин-то вернулся ли? Анка-то какова, краса-то наша?
– Да, вишь, нет еще Прова-то... Гость у меня, Бородулин.
– Бороду-улин? Ребята, айда с проздравкой!
– радостно вскрикнул черный, в плисовых штанах, дядя, по прозвищу Цыган.
– Ну, дак чо, мо-о-жно, - откликнулись, а подыматься лень - сидят.
– Куда... Он спит, разнемогся: лихоманка, чо ли...
– сказала Матрена и пошла.
– А-ах!
– крякнул Цыган и, состроив плутоватую рожу, поскреб под картузом висок.
– Надо бы выпить-то, - сказал он, сплевывая.
– Ну дак чо? И выпей. Купи у Федота.
– Ха-ха!
– хохочет над собою черный, вывернув карманы плисовых штанов.
– Купи! Купило-то притупило. Вишь?
И у всех так, год плохой был, денег нет, а выпить хочется. В долг придется взять, без этого не обойтись: можно теленка заколоть да - Федоту, свинью заколоть да - Федоту, самовар стащить, машину швейную стащить берет. Только баба ругаться станет, - пусть, бабу по уху. Дочка? Дочку за косу. Двустволку можно в заклад пустить. А к Бородулину с проздравкой надо обязательно, подаст хоть по стакану.