Тайгастрой

— Беспорядок в цехе — вовсе не неизбежное зло! — замечает вскользь Гребенников.

Подошла Надя.

— Товарищ Гребенников, у нас не хватает пяти дней. Обидно будет, если сорвемся.

Он по-отечески выслушал молодого инженера.

— Пять дней — не проблема! На пять дней позже, ну что ж... — заявляет Роликов.

Надю передернуло.

— Дали слово, значит, обязаны сдержать.

— Вот что, товарищи, наладьте-ка вы субботник, — предложил Гребенников.

— Субботник? Ничего не выйдет. И так работают, если говорить прямо, на пределе, — Роликов был сугубо практический человек.

— Идея! А мы не догадались! Нагоним целый день! — покосившись на Роликова, Надя буркнула: — Плохо, когда люди ни во что не верят... И своим неверием заражают других.

— На субботник пойдут, я за комсомольцев ручаюсь. Надо только по душам потолковать с народом, — поддержала Женя.

— Вот и поработайте!

Наступил обеденный перерыв, Женя и Надя пошли к бригаде.

Надя с первых дней не взлюбила Роликова, она наблюдала за его работой, следила за ним, но не могла обнаружить в действиях начальника цеха чего-либо преступного. У инженера был тяжелый характер, он не любил новшеств, брюзжал на все и всех, но это еще не давало оснований видеть в нем врага.

— Знаешь, Женя, не лежит у меня душа к начальнику цеха. Ну, не лежит — и все. Специалист он, возможно, неплохой, а чужой мне человек. Не нравится.

— Леший с ним! Лишь бы не вредительствовал!

Они прошли к бригаде. Ребята сидели на земле и курили. Сережка Шутихин рассказывал, как за ним смотрели в больнице.

— Ох, ребятки, там сестрица... Я как глянул, так и сомлел... Говорю доктору, когда повязку снимите?

— Пустобрех! — сказал Василий Белкин. — Кто на тебя посмотрит?

— Не мешай. Что ж сестрица?

— Сестрица? Такая, говорю вам, что не знаешь, как подойти. Только разгонишься, а в горле дух забьет и стоишь пень-пнем. Сестрица фырк и — пошла...

— И до чего ж есть красивые девушки! — воскликнул задумчивый Гуреев. — Встретишь такую и можешь смотреть на нее хоть целый день...

Лицо его стало мечтательным, и от этого еще более увеличилось сходство с девичьим.

— Это правильно! Поездил я за свою жизнь по свету немало, — сказал Яша Яковкин. — И заметил я, товарищи, что всюду много есть красивых девушек — и в городах, и в селах. Иной раз остановишься на самой захудалой станции или даже на разъезде, смотришь: идет розочка, глаз не отведешь. И думаешь, да... Красивый у нас народ. Ничего не скажешь!

Яша Яковкин уверенно поглядел вокруг и пощипал усы.

Когда Надя и Женя приблизились, ребята умолкли.

— О чем беседа? — спросила Надя.

Промолчали.

— Ты, видно, Яковкин, рассказывал про разные разности, да? — спросила Женя.

— И я, и другие...

— Ну, ладно, товарищи. Есть к вам дело. Сами видите, пять дней осталось до срока. Неужели не закончим профессорского воздухонагревателя? Неужели не выполним обязательства?

— Конечно, обидно. Сколько разговоров, а к сроку агрегата нет, — сказал Ванюшков. — Думаю, каждый готов слово комсомольское сдержать. И профессору будет приятно. Так, товарищи? И то, что мы сделаем, не только для нас почет, а и для строительства. Да и для души как бы подарок.

— Мы и без этого хорошо работаем, — заметил Шутихин. — Можно подумать, что мы хоть и работали хорошо, да про запас что-то оставляли. Это неправильно. И обидно...

— Что ты хочешь сказать? — покосилась Надя.

— Я сказал... Мы про запас ничего не оставляли, каждый отдавал, что имел. А если надо быстрей, то тут вы должны что-то придумать, инженерное. Может, третий подъемник или другое что.

— Первое августа — не праздник. Это не 7-е Ноября! — заметил Белкин, опасаясь, что первенства не удержать ему, если ребята поднажмут.

— Нехорошо так говорить, — с возмущением сказала Столярова. — Слово комсомольское дали к первому августа кончить, значит, надо кончить. Праздник или не праздник: слово комсомольца!

— Правильно, товарищ Столярова. И я не знаю, что на них нашло, — поддержал Женю Ванюшков.

— Товарищи! Ставить третий подъемник нельзя, — решительно заявила Надя. — Будем думать, что бы такое техническое ввести, чтоб облегчить и ускорить работу. Никто не считает, что вы работали и про себя что-то там оставляли. Но вы сами знаете, что дает в работе навык. В первые дни вы и нормы не выполняли, а потом пошли выше и выше. Вот про это речь идет. Сноровка, опыт помогут увеличить выработку.

— Что говорить!

— Сейчас хотим посоветоваться с вами насчет субботника, — сказала Женя.

Бригада задумалась.

— Можно и субботник, — ответил Яша Яковкин. — Здесь люди новые. А вот когда мы пришли на площадку и ничего тут не было, работали, не считаясь с днями, — и в праздник, и в будни. Раз дали слово, сдержим. На субботник пойдем! Эх, тут в тайге бывало... Нас — семь человек...

— Дружно возьмемся, и субботник поможет! — перебили Яковкина товарищи.

— Так как же решим? — спросила Надя. — Мы вам, товарищи, навязывать субботника не станем. Если не хотите, обойдемся без субботника.

— К чему разговоры! — возмутился Яша. — Да где это видано, чтобы комсомольцы, чтоб молодежь отставали? Если поможет делу, так и два, и три субботника устроим! И об этом говорить нечего. И ты, Шутихин, признайся, что сказал неправильно. И ты, Белкин, тоже. После работы сегодня останемся.

— Останемся! Иначе быть не может!

После гудка рабочие комбината вышли из-за лесов, точно муравьи из потревоженного муравейника. Узкие, перекрещивающиеся тропы заполнены цепочками людей. Все движутся к проходной.

— Три часа отдыха — и на площадку! — объявляет бригаде Ванюшков.

— Пошли!

— Вот батя твой! — сказал Гуреев Пашке Коровкину, увидев старика, возвращающегося с работы.

Пашка вспыхнул. Старик поманил его к себе. Пашка нехотя подошел. Они сели на бревне, в сторонке от дороги. Старик снял мятую, засаленную фуражку, вытер рукой лоб. Он смазывал волосы на ночь маслом, они блестели, хотя и пересыпаны были землей. Глаза отца горели, будто угольки под ветерком.

Отец и сын жили в разных бараках, ходили на разные участки, встречались редко. Пашка знал, что отца на площадке не любили, что прозывали его за сходство с Распутиным — Гришкой, и ему, сработавшемуся с комсомольцами, было неприятно, что у него такой отец.

— Ну, как тебе тут, Пашенька? — спросил старик.

— Ничего, папаня. Обвыкся. Не тяжело. И с товарищами дружу. И ко мне тут приветливы.

Старик глядел то ласково, с любовью, то сурово, с горечью и упреком, держа плотную руку сына в своей большой руке.

— Ох, Паша, Пашенька... А мне свет не мил. Черно в глазах, как в ночь темную.

Пашка вздохнул.

— И чего вам, папаша? Ну, было одно, стало другое. Зачем убиваться? И нечего за плечи глядеть.

— Черно в душе, Пашенька, еще и оттого, что сына единственного на глазах теряю... Отдирается кора от дерева. Отдирается с кровью...