Тайгастрой

— Не хватает, чтобы ты на меня сердился!

— Ну, отдохни. Мое присутствие тебя, кажется, раздражает.

Когда Николай ушел, Надя зарылась лицом в мокрую от слез подушку.

«Он больше не придет... Зачем обидела его?» Она называла его самыми ласковыми именами, и ей казалось, что никогда она так не любила, как после первой этой ссоры.

Но на следующий день повторялось то же самое.

Николай замкнулся.

Перемену в отношениях Николая и Нади скоро заметил Гребенников. Он попытался примирить молодоженов, хотя не мог понять, что, собственно, случилось. Заметила и Женя. Но она не хотела вторгаться в чужой мир и больше говорила с Надей о доменном цехе, о коксохиме, о профессоре Бунчужном, о своих встречах с Шарлем Буше.

— Знаешь, Надя, чем больше присматриваюсь я к Шарлю Буше, тем больше нахожу в нем хорошего. Мне нравится его деликатность, он вежлив, умеет держать себя, и вообще, с ним не скучно.

— Для начала недурно!

— Как тебе не стыдно!.. Он часто рассказывает о Франции, какие у них там обычаи, какая жизнь. Ты знаешь, он после окончания института не мог получить работу и уехал к нам, в Петербург. Инженер с дипломом — и не мог найти работу! Я даже не поверила. Это было перед революцией. В Петербурге он хорошо зарабатывал. Жена у него умерла пять лет назад, а дочь, такая, как я, живет в Лионе, Она замужем, но он посылает в Лион деньги. Шарль говорил, что жизнь у него была трудная, суетливая, что у нас он помолодел. А на днях у нас произошел такой разговор: «Природа дала вам и молодость, и красоту, а у меня отняла всю жизнь — год за годом. Ко всему еще мы рабы своих привычек, рабы желаний. Мы хотим сказки, не веря в ее возможность. Хотим цвести в морозы, снега...» Я ничего не поняла и рассмеялась.

Надя собирается с мыслями. Ей что-то не нравится в рассказе Жени, вызывает беспокойство, и она говорит:

— Зачем тебе все это?

— Что — все это?

— Ну, встречи, беседы?

— Странно! Что в этом дурного? Не хочешь ли ты сказать, что я испорченная? Что неиспорченная не могла бы себя вот так вести?

— Я не хочу этого сказать, но не понимаю тебя.

— Я забыла тебе сказать, что учусь французскому языку. Так легко учить язык в простом разговоре. Иногда он укоряет меня в рассеянности, говорит, что я не слушаю своего педагога. «Вы не повторяете необходимых для развития языка упражнений», — сердится он. «Но что мне надо делать?» — спрашиваю удивленно. «Мадемуазель Эжени, повторите за мной: товарищ Шарль, я начинаю немного привыкать к вам...» — «Этой фразы я не повторю!» — «Тогда вы не научитесь». — «Ну, так и будет...»

Надя качает головой.

— Нет, Надька, ты ничего не понимаешь. Порой так хочется услышать приветливое слово. Боже мой... Так хочется услышать хорошее, ласковое слово... Хоть от кого угодно...

— Поэтому и говорю: зачем тебе? Не надо встречаться.

— Ты странная. А потом с ним просто интересно. Он образован, неглуп, а главное — веселый.

— Женя, ты не ребенок. К чему могут привести подобные встречи?

— Я забыла сказать самое главное: он решил остаться у нас насовсем, перейти в наше подданство. Уже говорил об этом с Журбой, с Гребенниковым. Он по-настоящему полюбил нашу страну, наших людей. У него появилась цель в жизни. Я утомила тебя, Надечка? Ты вроде и не слушаешь?

— Нет, слушаю, внимательно слушаю и думаю, что тебе пора оставить встречи. Такие встречи к добру не приводят.

— Не знаю почему люди во всем прежде всего видят дурное? Но я, кажется, тебе настроение испортила?

Надя молчит.

— С тобою что-то происходит, от меня не скроешь. Я давно заметила, только говорить не хотела. Думала, заговоришь сама.

— Что такое?

— Не притворяйся. У вас с Николаем нелады!

— Откуда ты взяла? Никаких неладов.

— Не ври! Разве меня можно обмануть?

— Никаких неладов. Только я решила уехать. Поправлюсь и уеду.

— Куда?

— Сама не знаю. Куда-нибудь на другое строительство...

— Ты с ума сошла!

— Может быть...

— Говори немедленно! Разве я не близкий тебе человек?

Надя гладит руку девушке.

— Мне кажется, Николай остыл ко мне... А быть в тягость кому бы то ни было я не хочу...

Первое ощущение — приглушенная радость... Женя вспыхивает... прячет глаза, но это длится миг. Потом остывает. «Поздно...»

— Откуда ты взяла, что Николай остыл?

— Не знаю...

— Ты в самом деле рехнулась! Я сегодня же поговорю с Николаем. Мне надо задать ему только один вопрос, и все будет ясно.

— Какой вопрос?

— Любит он тебя или нет.

— Чудачка!

— Хорошая чудачка! Пусть только ответит или даже пусть промолчит, и мне достаточно. Я ведь ни о чем другом спрашивать не стану, только об этом: любит он тебя или нет.

Надя раздумывает.

— Нет. Не ввязывайся, пожалуйста, в наши отношения. Сами создали, сами распутаем.

— А ты знаешь... — сказала Женя таким голосом, что Надя вздрогнула. — Давно хотела тебе сказать. Зачем, чтоб между нами были недомолвки? Я любила Николая... Два года... Только так... Не думай, просто, как девушка. Я влюбилась в него, еще когда мы сюда ехали, на площадку. Мы сидели с ним под одним плащом. Вокруг ветер, а нам тепло. И я чувствовала его дыхание. У самой щеки. Мы шептались, как жених с невестой. Сама не знаю, что случилось. Я никогда никого не любила... И вдруг сразу... Он стал мне родным... Потом ехали через тайгу. На лошадях. И спали мы вчетвером в одной палатке: Николай, я, Абаканов и Сановай. Мы так близко лежали. Рядышком. Николай показался мне таким человеком, таким... я не могу сказать каким. В горах мне стало дурно, только по-честному, не как с княжной Мери у Лермонтова: я плохо переношу высоту. И Николай нес меня на руках. Я лежала, как ребенок. Так хорошо... Меня никто не носил на руках... И он читал стихи. Мы лежали в палатке, сверкала молния, такая ослепительная молния, и грохотал гром. Казалось, что рушится мир. А Николай читал Маяковского. Какая у него память! Он знает всего Маяковского! Откуда ему знать, когда он занят совсем другим?

Вы думаете — это бредит малярия? Это было в Одессе... — Приду в четыре, — сказала Мария. Восемь. Девять. Десять...

Чтоб так любить Маяковского, надо самому быть большим. И чтоб так любить женщину. Я никогда не думала. А Николай раскрыл мне. И я потянулась к нему... Мне захотелось любви. Вот такой большой, как у Маяковского... Только я никогда бы не мучила любимого. Я тоже любила бы как никто никогда...

Женя отвернулась к окну, глаза ее были в слезах...

— Но для Николая Женя не существовала... Как я мучилась. Я ходила к нему в тайгу, уже здесь, в Шорни — он строил железную дорогу. Чуть кончился рабочий день, иду, чтоб только повидать его. И хоть бы капелька усталости! Мчусь через тайгу одна. А назад... еле ноги волоку. Спотыкаюсь. Николай относился ко мне внимательно, но никогда не любил. Это я поняла не сразу. А когда поняла, заставила себя забыть его. Маяковский мог любить безответно, а я не могла. А тут ты... Как я ненавидела тебя!.. И его. Ты разлучница! Но какая ты разлучница? Разлучать-то некого. Ты вошла в него и заполнила собой его пустоту. Для меня у него все закрыто было. И я тогда надумала бежать с площадки, чтоб вас не видеть...

Женя снова отворачивается к окну.

— Вот так, Надя. И никаких тайн. Ничего нет теперь между нами. Я привязалась к тебе. Ни злобы, ни ненависти. Сгорело, перегорело, остыло во мне. Осталась горсточка холодного пепла... А ты говоришь — Шарль Буше...

— А мне Николай не рассказывал...

— О чем рассказывать?

— Да, конечно...

Помолчали.

— Как же ты теперь? — спросила Надя.

— Ничего. Прошло. Я рада, что ты с ним.

Надя привлекла к себе Женю, поцеловала в щеку, потом глубоко вздохнула.