Тайгастрой

Женя краснеет.

Шарль берет ее руку: пальцы его холодны. Женя не отнимает. Он целует ей руки здесь, в зале заводского клуба, и его чисто выбритый подбородок дрожит.

3

Часов в десять вечера Шарль Буше позвонил Гребенникову. В управлении его не оказалось, позвонил домой.

— Вы простите, Петр Александрович... Мне очень хотелось бы встретиться с вами наедине.

— Что случилось?

— Я не могу по телефону...

— Приходите.

Гребенников встретил Шарля в коридоре.

— Раздевайтесь!

Они прошли в комнаты. Буше обратил внимание на то, что в кабинете начальника строительства обстановка была отнюдь не кабинетная. Скорее всего это была спальня. Спальня холостяка, в которой для удобства находилось все, что надо человеку: и библиотека, и сервант с продуктами, и низкий столик, за которым можно работать, не сходя с тахты.

— Садитесь, господин Буше. Чем могу быть полезен?

Буше долго собирался с мыслями, хотя видно было, что приход его не был случаен. Он сидел в мягком кресле и смотрел Гребенникову в лицо, словно искал в глазах начальника строительства, в выражении его лица поддержку своим мыслям, своему решению.

— Срок моего контракта близится к концу. Меня отзывает фирма. Как ее служащий, я обязан подчиниться.

— Так что же?

— Я не хочу уезжать. Больше того: я хочу порвать со своей фирмой. Хочу навсегда остаться в России. В Советском Союзе. Больше того: я хочу принять советское подданство и навсегда связать свою жизнь с вашей. С жизнью вашего народа...

Буше взволновался. Его волнение передалось и Гребенникову.

— Вот как? — Гребенников встал. — Это — решение? Или, так сказать, платоническое желание?

— Решение, — твердо сказал Буше. — Окончательное. Выношенное в сердце.

— Что ж...

— Только я не знаю, что надо делать. Как оформить, узаконить это.

— Позволю себе несколько вопросов, — сказал после паузы Гребенников. Он ходил по комнате, и Буше должен был, следя за ним, поворачивать голову то направо, то налево. — Что же вас привело к такому решению?

Буше ответил не сразу.

— Трудно сформулировать. Многое привело. Жизнь привела. Люди привели. Факты.

— Это слишком общо.

— Возможно, общо. Но я не могу найти точную формулу. Я почувствовал тугую волю народа, целеустремленность людей, великую мечту о счастье. Я ощутил, как ведут ваши руководители народ к великой цели. Как логично, закономерно развивается жизнь. И мне захотелось стать частицей вашего народа, захотелось, чтобы моей судьбой распоряжались люди, у которых такая воля, такая сила, такая вера в торжество своих идей. Такая ясность во взглядах. Быть вместе с ними плечо к плечу.

Он остановился.

— Я плохо выражаюсь. То-есть недостаточно ясно. Но, кажется, я выразил основное. Прошу вас помочь мне в моем решении.

Гребенников задумался.

— Я прошу вас, Петр Александрович, чтобы вы учли, так сказать, и общеполитическую обстановку. Франция, вернее, ее правительство сыграло, как известно, весьма некрасивую роль в недавнем процессе «промпартии». Дать приют всем этим Рябушинским, Нобелям, Коноваловым, позволить врагам вашего народа свить в Париже осиное гнездо, поддерживать у реакционеров мечту о реванше, об интервенции, — мимо всего этого, конечно, ни один честный человек равнодушно не пройдет. Мы знаем также, что недавний конфликт на КВЖД был спровоцирован японским, французским и английским генеральными штабами, чтобы действенно проверить боеспособность Красной Армии, силу Советского государства. Все это, вместе взятое, конечно, настораживает вас против капиталистических государств, против их представителей, против их подданных. Но я прошу вас отнестись к моему решению, как к решению, выношенному в глубине сердца, честному, мужественному. Мое сердце открыто вам! Я не хочу, чтобы совесть моя была запятнана действиями нынешних правителей Франции, поскольку я — подданный Французской республики. Нести за них даже моральную ответственность я не намерен. Я не разделяю их взглядов. Я — противник их взглядов. Вот мое честное слово. Мое credo. Прошу верить мне.

— Хорошо, — сказал Гребенников после раздумья. — Я поговорю о вас. Пока ничего категорического сказать не могу.

— Я понимаю. Спасибо, что выслушали столь внимательно.

Буше поднялся, он не считал удобным засиживаться, когда деловой разговор окончен.

Но в это время позвонили.

— Кто там? — спросил Гребенников.

— К вам, Петр Александрович, — ответил женский голос из-за стены.

Вошел мальчик лет тринадцати.

— Сановай? Хорошо, что зашел. Здравствуй. Почему так долго не был? Когда переселишься?

— Здравствуй! Работал. Много-много работал...

— Ах ты, работяга! — воскликнул Гребенников, привлекая мальчишку к себе. Запустив в густые черные волосы Сановая пальцы, Гребенников несколько минут тормошил мальчика, пока тот не вырвался.

— А почему сам не ходил? — спросил Сановай Гребенникова.

— Куда не ходил?

— Цех не ходил? Мой цех.

— Правильно! Вот это ты правильно. Раз скучал по тебе, должен был сам притти к тебе в цех. Закрутился, понимаешь, на работе.

— Крутиться работать? — Сановай рассмеялся.

У подростка было такое симпатичное лицо, что и Буше рассмеялся.

— Кто это, Петр Александрович?

— Сановай Аминбаев! Вот кто! Мой приемный сын!

Шарль внимательно присмотрелся к подростку. У него было чуть скуластое желтого цвета лицо, маленькие черные, как отполированные шарики, глаза и слегка приплюснутый нос; в выражении лица столько добродушия, ласки, что нельзя было, глядя на него, не улыбнуться в ответ.

— Отца и мать его убили басмачи. Мальчика спас наш нынешний комендант Кармакчи. Воспитал его.

Сановай, услыхав имя Кармакчи, заулыбался.

— Кармакчи! Корош-корош Кармакчи!

— Кармакчи привез на площадку мальчишку. Устроили мы его учеником в механический цех. Токарем будет. Вот с русским языком плоховато, а то я отдал бы его в школу.

— Научусь русский! — сказал твердо мальчик. — Трудный русский говорить. Научусь!

— Конечно, научишься! Ну, садись чай пить. И вы садитесь к столу, чего встали? — обратился Гребенников к Буше.

— Спасибо... Неудобно как-то... Стесню вас...

— Феклуша, подайте нам сюда самовар!

Через минуту Феклуша внесла самовар, потом принесла на подносе чашки, сахар, печенье.

— Пейте, товарищи!

Пока пили чай, Гребенников расспрашивал Сановая, как идет учеба, не трудно ли работать на токарном станке, доволен ли своим мастером Дорофеевым.

— Зачем нет? Доволен! Работает корошо. Спроси мастер. Мастер скажет.

— А ко мне жить когда перейдешь?

Мальчик молчал.

— Зачем у начальник общежитие делать? Некорошо.