Тайгастрой

Буше и Гребенников переглянулись.

— А тебя комнатка ждет. После чая покажу... Может быть, кушать хотите, товарищи? Я сразу и не предложил вам, простите, — спохватился Гребенников.

Буше отказался. Отказался и Сановай, но Гребенников велел принести консервы и заставил мальчугана покушать.

— Ну, а теперь я покажу тебе, Сановай, где ты будешь жить. Хотите, товарищ Буше, пойдемте.

В небольшой комнате Буше увидел новую мебель, видимо, сделанную в деревообделочном цехе комбината. На спинке кровати висел новый синий рабочий костюм, а возле тумбочки стояли сапоги.

— Топшур! — воскликнул обрадованно мальчик и бросился к висевшему на стене музыкальному инструменту, похожему на мандолину. — Где взял? — спросил он у Гребенникова.

— Кармакчи сказал, что ты музыку любишь. И вот... достали для тебя.

Сановай вдруг, преодолев в себе застенчивость, прижался головой к груди Гребенникова. Он что-то восклицал по-алтайски, а Гребенников, запустив руку в густые, иссиня-черные волосы мальчика, гладил их.

— Это мой? — он показывал на сапоги.

— Твое! Все твое! Ну вот... теперь ступай за своими пожитками, — сказал Гребенников, — и переходи ко мне.

Сановай ушел.

— Слушайте, товарищ Буше, а не позвать ли нам кого-нибудь еще? В кои веки мы отдыхаем? — спросил Гребенников Шарля и, не дожидаясь ответа, снял трубку. — Николай? Хорошо, что дома. Слушай: найди, где хочешь, Надежду Степановну и ко мне. Что? Да, по важному и срочному делу. Слышишь? Немедленно!

Потом Гребенников позвонил Жене Столяровой.

— Женя, вы? Не узнаете? Начальников надо узнавать на расстоянии. Так-то, кокетливая девочка! Немедленно ко мне! Материалы? Никаких материалов. По дороге зайдите к старику Бунчужному. Я ему позвоню. Ясно? Можете итти.

Гребенников позвонил к Бунчужному.

Когда все собрались, Гребенников сказал:

— Товарищи, не пугайтесь! Никаких докладов делать не собираюсь. Угощать все так же нечем. Разве только чаем. Есть консервы и картофель. Хлеб. Сахар. Кто хочет, может взять на себя инициативу что-нибудь смастерить. В помощь могу дать Феклушу.

Женя с Надей спешно привели в порядок берлогу хозяина, — так Женя назвала кабинет Гребенникова; мужчины сели за шахматы и домино, Феклуша принялась жарить картофель, и вкусный запах распространился по квартире.

Журба и Буше внесли столовый стол.

— Ну, садитесь где кому нравится. И без церемоний. Приглашать никого не буду. Каждый пусть чувствует себя как дома.

— И почему мы никогда не собираемся? — воскликнула Женя. — Это все вы виноваты, — упрекнула она Гребенникова.— Вы — начальник и должны показывать пример...

— Правильно, Женя, правильно! — Больше критики и самокритики!

— Каков поп, таков приход! — пошутил Бунчужный, переходя к столу с альбомом фотографий строительства — подарок Гребенникову от студии кинохроники.

— А когда ж это нас пригласит к себе секретарь партийного комитета? — спросил Гребенников, с улыбкой поглядывая на Николая и Надю.

— Пригласим, пригласим, не бойтесь!

— Пора... Давно пора...

— Ну, не смущайте нас, — стыдливо сказала Надя и залилась горячим румянцем.

Потом пришел Сановай со скромными пожитками, перевязанными сыромятным ремнем. Увидев гостей, он остановился у порога.

— Садись, Сановай, ужинать будем!

— Нет ужинать. Кушать не будет!

По всему видно было, что он чувствует себя на первых порах в доме Гребенникова весьма стесненно.

— Ну, ладно! Тогда пойдем спать! — сказал Гребенников, ласково подталкивая мальчугана.

В самом начале встречи Гребенников просил гостей не говорить о стройке. Но с чего бы гости ни начинали, все кончалось одним — строительством. Так, в разговоре о сегодняшнем и завтрашнем дне площадки, незаметно прошло время.

После ухода гостей — разошлись в первом часу, — Гребенников зашел к Сановаю. Мальчик спал, положив высоко, точно на седло, голову: подушка лежала у него сверх какого-то тючка. Шерстяное одеяло сползло на пол, обнажив ступни не совсем чистых ног.

«Забыл сказать, чтобы вымыл... А спросить он, видно, не решился... Ничего, скоро привыкнет. Будет чувствовать себя как у родного отца».

Гребенников поправил одеяло, несколько минут постоял над спящим, — лицо у мальчика было спокойное, а у Гребенникова грустное, задумчивое.

«Ну вот... и очень хорошо... — подумал он, покидая комнату. — Очень хорошо», — ответил на свои мысли.

4

Хотя Борис Волощук пытался убедить себя в том, что после разрыва с Надеждой ее жизнь не должна более интересовать его, однако он замечал за собой особую любознательность по отношению ко всему, что касалось Нади. Дни, а часто и ночи, как прежде, уходили на работу. По поручению партийного комитета, он вел заводской кружок политграмоты. В цехе, в людях было все, что могло заполнить его до краев, и он убеждал себя не поддаваться «меланхолии».

Жил Борис с Митей Шахом в одной комнате. Щадя самолюбие друга, Митя не расспрашивал его ни о чем интимном, хотя видел, как страдал Борис. Впрочем, на большие разговоры времени оставалось мало. Приходили они обычно в разные часы, стаскивали с себя одежду и заваливались спать. Иногда Митя заставал Бориса в неурочное время. Борис лежал на кровати, положив ноги на газету; сапоги были густо измазаны грязью. Он смотрел в потолок. Видеть человека, уставившегося в потолок, не легко! В такие минуты Митя на цыпочках подходил к постели, тихонько раздевался и укладывался спать. Если же забегал за чем-либо, брал то, что требовалось, и закрывал за собой дверь.

— Эк тебя извело! — сказал он однажды другу.

Борис сощурил глаза и притворно спокойным голосом спросил:

— Ну, что нового? Как у тебя на мартене?

Митя принимал вызов и начинал говорить о делах своего цеха. Мартеновцы шли на стройке впереди.

— А у меня, Борька, радость... Приехала Анна Петровна! — сказал однажды Шах.

— Какая Анна Петровна?

Митя смутился.

— Ну, Анна Петровна... Помнишь, я тебе рассказывал? Ты знаешь... Бывшая жена Штрикера...

Борис помолчал.

— Что же вы будете делать?

— Как что? Мы счастливы! Я говорил с Журбой. Он посоветовал Анне Петровне взять группу в заводской школе для малограмотных. Анна Петровна уже работает. И я хочу, чтобы ты познакомился с ней. Какая она хорошая... Я счастлив... так счастлив!..

— А я все люблю Надежду. Какое-то безумие... — тихо сказал Борис, словно боясь, что их могут услышать. — Если бы ты знал... Я даже как-то и не представлял, что нас что-либо разлучит. И вот... Разве я... вправе удержать подле себя другого, если тот остыл, хотя у нас ничего не было, кроме дружбы.