Тайгастрой

Шторы, теплый воздух, нежные зеленые царапины на стекле витрин и все многообразие деталей нужны были теперь, как никогда. Он радовался малейшему поводу и внимание свое отдавал всему, на что падал взгляд.

Благообразный старик низко склонился. Федор Федорович полез в карман и высыпал мелочь на свою шершавую и желтую от кислот ладонь; схватил одну монетку, прибавил вторую, но поймал себя на счете.

Старик склонился ниже.

Бунчужный покраснел. Он сунул все, что имел, оторопевшему человеку, отскочил в сторону и скрылся в ближайшем магазине. Это оказался цветочный магазин.

Девушка расставляла вазончики. Она посмотрела на посетителя, не отрываясь от своего дела. Он не знал, что ему надо, и ему предложили корзину, завернутую в хрусткую бумагу.

— Вам ведь ко дню рождения? Это самый лучший подарок! — сказала девушка, мило улыбнувшись.

«Ко дню рождения...»

Он нес подарок перед собой на почтительном расстоянии, боясь измять и испачкать: бумага была слишком бела и нежна, а девушка сказала, что цветы надо нести осторожно.

Прогулке настал конец. Бунчужный сел в такси. Дома Марья Тимофеевна выбежала на звонок. Она не спала ночь, звонила к Лизе, в институт и на завод; ей ответили, что профессор ушел; она звонила в институт неотложной помощи Склифасовского, — куда угодно... Даже в милицию...

— Но что случилось?

— Машенька, очень хорошо все, замечательно! Подожди, я сейчас!

Бунчужный протянул ей корзину с цветами.

— Ко дню рождения!

— К какому рождению?

— Моему! Твоему! Нашему!

— Ничего не понимаю!

Федор Федорович как был, в пальто и в калошах, прошел в кабинет. Стоя, он сделал запись всего того, что должен был взять с собой в дорогу, словно уезжал сейчас.

— Ванадистые чугуны из титано-магнетитов мы все-таки получим, Маша! — приглушенно, не своим голосом, сказал он. — Случилось самое большое в нашей жизни...

Федор Федорович посмотрел жене в лицо.

— Ты поняла?

— ?..

— Я строю свою домну!

Он встал к обеду с измятым лицом, с мешками под глазами и позвонил на завод. Лазарь Бляхер, продолжавший, несмотря на бессонную ночь, вести работу на заводе, сообщил, что очередной опыт дал те же результаты.

Сомнений не оставалось: дело в шихте и высоко нагретом дутье.

А вечером профессор, вернувшись из института, застал в столовой Анну Петровну.

Бунчужный от неожиданности остановился на пороге.

Бледная, в клетчатой шерстяной кофточке, она выглядела девушкой и совсем по-другому, чем в предыдущий приезд.

Анна Петровна поднялась навстречу Бунчужному.

— Я приехала... У нас горе... Вы должны помочь... Генрих арестован...

— Уже арестован? — Бунчужный покраснел, но тотчас справился с волнением. — Что ж, этого следовало ожидать...

— Федор Федорович, неужели Генрих дошел до вредительства? Не могу этого допустить... Может быть, вы знаете больше меня! Может быть, ему надо помочь? Вы же друг его...

— Был. Поэтому я и сделал все, что нужно было сделать настоящему другу. А враг ли он, там разберутся. И не советую вам вмешиваться в это дело.

— Я давно чувствовала, что он чужой. И не только мне. — Глаза ее налились слезами.

Бунчужный приложил ее руку к своей груди.

— Верьте мне, дорогая, если в нем осталось что-то честное, хорошее, он поднимется. Он станет настоящим человеком.

2

Хотя объем строительства и проектировочные работы не были окончательно утверждены по вине бесчисленных комиссий, Гребенников решил взять ответственность за последствия на себя и велел рыть котлованы под домны, каупера под мартеновские печи и приступил к стройке других цехов. В тайниках души он рассчитывал таким путем скорее вызвать явных и тайных врагов стройки на реакцию, как вызывает врач раздражающим средством глубоко запрятавшуюся болезнь.

«Поставлю их перед фактом, пусть реагируют!»

Это был правильный расчет, и результаты очень скоро сказались.

После возвращения Гребенникова на площадку все почувствовали, что приехал х о з я и н, и многое из того, что не двигалось прежде с места, покорно пошло на поводу.

В глубине души Журба не раз признавался, что кое-что «прошляпил», что в его работе, пока Гребенников отсутствовал, сказывалась кустарщина, что он, как путеец, увлекшись строительством железной дороги, многое пустил на самотек.

Площадка все более и более оттесняла тайгу, вторгаясь в девственный край. Вдоль и поперек изрезали ее котлованы; поднимались стены цеховых зданий. По узкоколейке рабочие беспрерывно подвозили с кирпичных заводов огнеупор и строительный кирпич, складывая под навесы близ доменного и мартеновского цехов. Грохотали бетономешалки, камнедробилки. В подсобных цехах устанавливались агрегаты. Одновременно велось строительство социалистического города: воздвигались многоэтажные здания, разбивались участки под площади, скверы. Часть таежного леса по обоим берегам реки Тагайки Гребенников решил сохранить: здесь, в центре города, должен был быть огромный парк культуры и отдыха.

Все эти многочисленные работы совершались в том беспрерывно нарастающем темпе, который свидетельствовал, что на строительстве знают цену планированию и умеют руководить.

— Товарищи, — сказал однажды секретарь крайкома Черепанов, — он часто приезжал на площадку и был в курсе всех дел, — не пора ли от котлованов перейти к фундаментам и монтажу?

— К этому мы уже подготовились, — ответил Гребенников.

На производственном совещании подсчитали силы и решили как можно скорее приступить к кладке фундаментов под первую доменную печь-гигант и под первую мартеновскую печь. Выделили людей и материалы. В сознании руководителей комбината это должно было символизировать переход от подготовительных работ вообще к конкретному строительству ведущих цехов, а значит и к новому этапу стройки, — к конечной цели. Мера была тем уместней, что подготовительный период слишком затянулся и у некоторых строителей стало складываться мнение, что все здесь, в глухой тайге, одними котлованами и кончится.

— Подберем в бригаду бетонщиков самых толковых, честных ребят. Предоставим им честь залить первый кубометр бетона в фундамент первой печи, — сказал Гребенников.

Журба вызвал к себе Женю Столярову, — она была комсоргом доменного цеха.

За год, проведенный на площадке, Женя сильно загорела; порыжели даже волосы ее, особенно концы кос, которые она как-то по-особенному закладывала вокруг головы. Девушка окрепла, возмужала и выглядела очень хорошо, хотя оставалась такой же тоненькой и подвижной.

В отношениях между Николаем и Женей существовала скованность. Он ничем не мог это объяснить. В его глазах Женя оставалась чудесной молодой девушкой, почти подростком, и к ней у него были самые добрые, братские чувства. Но, кажется, эти добрые, товарищеские чувства и составляли источник каких-то слишком сложных переживаний Жени. Прямая и непосредственная, она держалась с Николаем стесненно. Он это видел, но ни шагу не сделал, чтобы прояснить отношения и вернуть девушке то хорошее, что у них родилось, когда ехали тогда через тайгу.