Тайгастрой

И, наперекор всему, он стал рассказывать о себе, о крутых поворотах в своей жизни, о детстве и отрочестве, открыто, обнаженно, с волнением, как если б это было сейчас самым главным, самым важным, и в голосе его звучала печаль. И ему вдруг показалось, что он задел какую-то глубоко скрытую струнку в душе девушки и что она слушала его не только потому, что рассказ интересен, а еще почему-то, более существенному, касавшемуся и ее самой.

Но вот 2-й Донской переулок. Дом металлургов. Над входом — огонек. Коханец останавливается у крыльца.

— А разве не может быть так, что меня пошлют к вам на стройку? — вдруг спрашивает она и чувствует, что уходить сейчас не должна.

— Вы этого хотели бы? — спросил он.

Вместо ответа она оставляет крыльцо. Переулки сменяются улицами. Надя и Николай идут все дальше и дальше. Ночь. Ветерок приносит запах морозного снега. Надя рассказывает о себе. Обоих охватывает чувство радости от того только, что они вместе и что встреча эта не из числа тех, которые проходят бесследно, хотя это чувство и не осмысленно, — оно только в ощущении.

Они проходили всю ночь. Москва открывалась улицами, бульварами, площадями. Вместе с Надеждой и Николаем той же ночью блуждали по Москве другие. Они встречались на перекрестках улиц. Фонарь подбирал пары под свой млечный круг, пары улыбались друг другу и расходились, чтоб через кварталы встретиться вновь... В эти часы ночного блуждания грани между знакомыми и незнакомыми обычно сглаживаются.

— Меня товарищи убьют, — говорит тихо Надя, показывая на конспект лекций. — И есть за что. Что я им скажу? Итак, до завтра?

— До... сегодня... Сейчас шесть часов нового дня! Я приду к вам в общежитие. Можно?

Она молчит, но Николай слышит ее ответ, как если б она шепотом сказала над ухом:

— П р и х о д и т е!

7

Федор Федорович уехал, однако, только в июне... Так пришлось: накануне отъезда простудился, слег в постель. Потом врачи нашли осложнение в легких.

Провожали профессора Марья Тимофеевна, Лиза, Лазарь, Ниночка. Как обычно, если профессор куда-либо уезжал, вещи укладывали за неделю вперед, и, как обычно, ничего толком не укладывалось: чемоданы пришлось наполнять вещами заново в последние минуты. Профессор суетился, и в этом ему помогали остальные.

— Вы, кажется, забыли захватить с собой Фабра? — насмешливо спросил Лазарь.

— А ты, папа, и на стройке будешь заниматься жучками? — осведомилась Лиза.

— Да, жучками и козявками! А вам всем завидно?

Марья Тимофеевна беспокоилась, чтобы муж не забыл взять с собой пижаму, которую он никогда не надевал, и теплые носки, хотя время шло к лету, и всякую мелочь, без которой он мог свободно обойтись.

— А вот о чертежах печи некому позаботиться! — сказал Федор Федорович. — Думаете, старик обойдется без чертежей?

Лазарь проверил чертежи и уложил их отдельно.

— Э, с каким удовольствием прокатился бы я с вами, Федор Федорович! Не возьмете?

— Не возьму! Пути-дорожки наши, уважаемый коллега и товарищ зять, разошлись! Птенцы подросли — и из гнездышка! Дай бог! В конечном счете, нигде так не сохраняется преемственность, как в науке. Без Ломоносова не было бы Менделеева, а без Менделеева не было бы и современных электронных теорий! Вот так-то, мой друг. Без моей работы не было бы и вашей! Ну-ну, не принимайте всерьез моих сентенций! Не всякое лыко в строку!

На вокзал приехали рано, началось томительное ожидание. Профессор через каждые десять минут вынимал золотые часы и сверял их с вокзальными. Когда, наконец, пассажиров выпустили на перрон, Федор Федорович облегченно вздохнул. Устроившись в купе, он выпроводил жену и молодежь из вагона.

— Идите! Зачем зря томиться из-за пустого этикета!

На перроне сновали люди. Возле каждого вагона стояла группка. Последние минуты перед отъездом особенно томительны: люди молча смотрят друг другу в глаза. И только когда поезд трогается, начинается оживление: поцелуи, объятия, взмахивания платками и фуражками.

Мимо вагона прокатилась электроплатформочка с багажом. Профессор узнал свои чемоданы и приветливо им улыбнулся, как живым, хорошо знакомым существам. Лиза была бледнее обыкновенного, она прятала нос в воротничок, отчего казалось, что смотрит исподлобья; наступил седьмой месяц беременности, и ее губы, лицо казались слегка припухшими.

Ниночка хватала дедушку за руку и все просила:

— Возьми меня с собой... Возьми, дед. Я буду хорошей. Дед, слышишь?

Он взял ее на руки и целовал в шею, такую теплую, мягкую.

— Ну, оставь дедушку! Мы лучше приедем к нему все вместе. С папой.

В последнюю минуту, когда профессор поцеловал Ниночку, инженер Бляхер сказал дрогнувшим голосом:

— Дождались, Федор Федорович... Помните наши мечты?.. Сколько лет...

Профессор потряс руку Лазарю.

— Если серьезно говорить, — еду и не верю! Честное слово. Еду и не верю!

Они вдруг поцеловались, по-мужски стыдливо и трогательно.

— Я рад, что у вас теперь развязаны руки. Пойдете своей дорогой, — сказал Бунчужный.

— Упрек? — Лазарь пытливо заглянул профессору в глаза.

Бунчужный грустно покачал головой.

— Нет... Но две жизни прожить нельзя... И логика — есть логика. А чувства — есть чувства... То, что вчера считалось в науке великим, сегодня заслоняется новым, еще более великим, и хочется в этом великом сделать что-либо новое... А тут жизнь кончается... Да... Ну, желаю вам счастья, от души желаю! Привет коллегам! И идите, хватит этикетов!

Федор Федорович поспешно поднялся по ступенькам в вагон, как бы прячась от самого себя.

Пора, когда человек прижимается к стеклу вагона и оглядывает каждый отбежавший телеграфный столб, каждую железнодорожную будку, прошла давно. Почти всю дорогу Федор Федорович пролежал на диванчике, прикрывшись пледом.

Он заново проверял свою работу над титано-магнетитами, мысленно пробегал расчеты по конструкции новой печи, видел эту печь уже построенной, на ходу выдающей ванадистый чугун...

Перед всеми своими коллегами, друзьями и противниками, перед государством он взялся теперь решить проблему, которая имела народнохозяйственное значение и в которой далеко не все еще было технически и технологически доведено до конца.