Тайна Моря

И снова у нее вырвалось:

— Так давай запомним символы нашего шифра наизусть, и тогда нам с тобой даже не понадобится ключ. Мы сможем общаться в окружении людей — и никто не поймет, о чем мы говорим.

Все это было мне очень приятно. Когда мужчина влюблен, как был влюблен я, все, что связывает его с дамой сердца, и только с ней одной, обретает неописуемое очарование. И вот представлялась прочная связь, если мы над ней потрудимся — и если к нам будут благосклонны Судьбы.

«Судьбы!» С этой мыслью вернулись слова Гормалы, сказанные мне в самом начале. Она говорила — и я почему-то всегда в это верил, — что Судьбы стремятся к своей цели своим путем. В их действии не играют роли доброта или недоброта, в источнике их интересов нет места состраданию — не больше, чем сожалению в конце. Возможно ли, что в замысле Судьбы, где нашлось место мне, Гормале и Лохлейну Маклауду, есть место и для Марджори? Ведьма сказала, что Судьбы осуществляют свою волю, призывая элементы из прошлых столетий и со всех концов земли. Шифр дона де Эскобана пролежал сокрытым три века, только чтобы выйти на свет в свое время. Марджори приехала из страны, при жизни дона не существовавшей вовсе, из места, что в его времена было далекой родиной краснокожего, волка, бизона и медведя.

Но что тогда объединяло Марджори с доном де Эскобаном и его секретом? Размышляя, я увидел, как Марджори, отвернувшись от меня, что-то незаметно снимает с шеи и прячет в карман. Вот и подсказка.

Брошь! Выловив ее со дна у Сэнди-Крейгс, я вернул ее, даже толком не взглянув; и, хоть часто видел впоследствии, почти не придавал значения, не подозревая ни о какой загадке. Теперь в голову ворвалась мысль, что брошка эта подходит к описанию подарка папы римского дону де Эскобану. Я заметил только большую фигуру и малую; но кем же им быть, как не святым Христофором. Хотелось тут же узнать об этом у Марджори, но она уже отсрочила все объяснения, да и этот ее поступок, о котором мне не полагалось знать — спрятать брошь, — остановил меня от расспросов. Впрочем, чем больше я думал, тем больше в голове теснилось мыслей касательно броши.

Цепочка сомкнулась — единственным слабым звеном оставалась связь между Марджори и брошью со святым Христофором. И даже здесь, судя по тому, как она укрыла ее из виду, имелась своя загадка, что еще может объясниться, когда придет время.

С последней мыслью дела приняли в моих глазах такой серьезный оборот, что я решил хоть что-то поправить, попытавшись разузнать о прошлом Марджори.

Задавать прямые вопросы она мне запретила, и все-таки упускать шанс, даже не попытавшись, мне не улыбалось, и я сказал:

— Сегодня мы многое узнали, верно?

— И в самом деле. Неужели возможно, что всего за один день может произойти такая перемена!

— Надо думать, новые знания представляют в новом свете и установленные факты? — спросил я застенчиво и увидел, что нарочитое изменение интонации привлекло ее внимание. Похоже, она поняла мою цель, потому как ответила решительно:

— Если под «новым светом» ты имеешь в виду какие-либо изменения заключенного на сегодня договора — и да, я помню, «временного», — то наше новое знание никак не влияет на старое. Попрошу вас не забывать, сэр, что этот день — особый, и ничему, кроме очень весомой причины, непозволительно изменить то, о чем мы уже условились.

— Тогда, — сказал я, — давай хотя бы запомним шифр — наш, как ты его метко назвала.

— Ого! Правда? — Это она сказала залившись румянцем.

— Разумеется, и я сам этому рад!

— Осторожней! — напомнила она серьезно, потом добавила: — Хорошо! Тогда он будет нашим. Но на самом деле я не имею права на это открытие; чувствую себя самозванкой, когда ты так об этом говоришь.

— Не беспокойся, — ответил я. — Ты помогла мне больше, чем я могу передать. Это же ты предложила сократить комбинации шифра, и именно так я его разгадал. Но, так или иначе, называя его «нашим», я рад иметь в виду под словом «наш». — Я не мог удержаться от этого слова, столько оно приносило удовольствия; не огорчало и ее, хотя и заставляло краснеть. — Не открытие, а обладание!

— Ну хорошо, — сказала она. — Это мило с твоей стороны. Не могу с тобой спорить. Поправка принимается! Теперь давай вернемся на велосипеды. Ключ нашего шифра — у тебя в голове; перескажешь мне символы по порядку в пути.

И вот так, пока мы огибали озеро Даван, подгоняемые ветром до самой большой дороги в Диннете, я повторял символы сокращенного шифра. Мы, как говорят школьники, зубрили и зубрили их снова и снова до тех пор, когда уже не могли поставить друг друга в тупик ни одним вопросом.

О, но как замечательно нам ехалось! Между нами возникло некое осознанное равенство, которое, видел я, мой товарищ чувствует не хуже меня. Под горку мы ускорились почти без усилий, колеса словно парили в воздухе. У моста над железной дорогой через Эбойн, где под высоким берегом из сланца и камня бежит река с севера, мы спешились и оглянулись. Отсюда можно было в последний раз насладиться видами ущелья над Баллатером, где стояли, как вереи, два круглых холма и где облака, висящие наверху и по сторонам, напускали таинственность, полную приятного очарования и не менее приятные воспоминания. Затем мы со вздохом отвернулись.

Перед нами меж смыкающихся сосен лежала темная тропинка, не менее таинственная, однако с виду мрачная и угрюмая.

Глава XV. Любопытный ужин

Мы не остановились в Эбойне, а ехали до самого Кинкардин-о-Нила, устроив второй привал ближе к мосту через Потарх, где чаевничали в маленькой гостинице на правом берегу реки. Затем какое-то время мы, перегнувшись через парапет, смотрели, как далеко внизу быстро бежит вода там, где река сужает свое галечное русло в каменное ущелье, над которым висит мост. Есть что-то успокаивающее в неустанном беге воды — даже, пожалуй, гипнотическое. Она незаметно увлекает за собой мысли человека, и вот уже настоящее забывается, а разум тянет к фантазиям, в края неведомого. Взглянув на Марджори — предвечернее солнце падало на ее изящную фигурку и лакировало точеный профиль, похожий на камею, — я не мог не поразиться столь заметно явленному в ней единству мягкости и независимости. И я без колебаний сказал, что у меня на уме. Такова привилегия тех, кто понимает друг друга или очень молод: озвучивать итог рассуждений, не считая нужным показать слушателю, как к этому пришел. Во мне ежечасно укреплялось чувство, что, пусть я не до конца понимаю Марджори, она понимает меня.

— …Но ведь все вы, американки, такие независимые!

Ее словно ничуть не удивил этот огрызок речи; она, очевидно, думала о чем-то своем, но по чудесному совпадению мои слова сошлись с ее мыслями.

Не оборачиваясь, вперившись взглядом в излучину в низине, что выгибалась направо между одетыми в сосны холмами, она ответила:

— Да! Нас, как правило, воспитывают независимыми. Кажется, это часть того, что у нас зовется духом страны. К тому же для многих — как женщин, так и мужчин — это своего рода необходимость. Наша страна так велика и растет так быстро, что семьи раскалываются почти повсеместно. Все дети одного поколения становятся главами семей следующего. Почему-то так вышло, что бoльшая часть нашей молодежи по-прежнему стремится за заходящим солнцем; а в новой ситуации, что настает у каждого, будь то в полях, или в городе, или при покорении природы, жизнь выносима только благодаря независимости, она же другое название самодостаточности. Вот что помогает превозмогать голод, жажду и все опасности, грозящие первопроходцам; в городах это помогает выдержать одинокую жизнь старикам и молодым; помогает трудиться и учиться с прилежанием; наделяет самоотверженностью, и находчивостью, и долгостойкостью. Вот как получается народ патриотов, чьи голоса нарастают в хоре, пока великий голос нации, призывающий к какому-нибудь благому делу, не раскатится по всему миру!

Она говорила все истовей, все воодушевленней, пока не задрожал голос и не раскраснелось лицо. В конце она обернулась ко мне, и ее глаза наполнились особым светом. Видимо, я смотрел на нее со зримыми любовью и уважением, потому что она потупила взор, а румянец поугас.

Тогда она вновь отвернулась к воде и немного погодя продолжила:

— Это светлая сторона нашей независимости, и, за неимением лучшего, она служит свою службу — на первый взгляд. Но, о! какой же дорогой ценой она дается. День за днем мелкие досады нарастают в массу, что перевешивает куда более грозные с виду беды, если наваливаются разом. Никто не знает, никто не узнает, как тихая, глухая боль приучает сердце женщины к одинокой жизни. Я-то еще не видела того, чего натерпелись некоторые; моя жизнь проходила в комфорте, и только в небольших превратностях я прочувствовала то, что вынуждены выносить другие девушки. Как много это значит — иметь вокруг себя знакомые лица нашего детства, встречать на каждом шагу сочувствие, знать, что тебя всегда поймут. Нам, женщинам, ради счастья в жизни приходится с чем-то расставаться. Самые упрямые из нас, как мы их зовем, пеняют из-за такого уклада на Творца — или уж не знаю, на кого или что они пеняют; но остальные, кому хватает мудрости смириться с тем, чего нельзя изменить, стараются делать что могут. Все мы хотим кого-то или что-то любить, пусть даже только кошку или собаку. Сама я, сколько себя помню, мечтала о брате или сестре, но, думаю, втайне — все же о брате. Конечно, приняв действительность, я из этого выросла, но однажды эта тоска вернулась ко мне с новой силой. Мы останавливались на несколько дней в английском особняке, где проживала большая семья с сыновьями и дочерьми. Там была одна очень милая девушка приблизительно моих лет, которую все братья чуть ли не носили на руках. Когда мы приехали, они готовились к вечерним молитвам. Через старый витраж пышного бального зала падали последние солнечные лучи, озаряя всю семью. Девушка сидела между младшими братьями — такими ражими молодцами, словно это семья воинов. В молитве каждый взял ее за руку, а когда пришло время преклонить колена, она обняла их за шеи. Я не могла не прочувствовать — глубоко, до самой глубины души, — как же им хорошо вместе. Я бы отдала все, что имею или что буду иметь, чтобы самой вырасти так же. Только представь, как через многие годы это отзовется тем братьям в час испытаний, или боли, или успеха, или страсти, когда бы ни подверглось испытанию их мужество, или честь, или достоинство: они мигом вспомнят слова, что им говорили тогда, в окружении понимания и любви. В грядущие годы не однажды и не дважды те мальчики будут благословлять такие мгновения, и сам Господь бы возрадовался, сколь нежно претворяется в жизнь Его воля. И ведь то же самое происходит в тысяче английских домов! — Она замолкла и повернулась ко мне, и сердечное чувство обнаружилось в немых слезах, побежавших по ее щекам. Вновь она обратила взор к бегущей воде и смотрела еще долго, прежде чем заговорить вновь. И тогда, глядя на меня, продолжила: — И их сестрица — как хорошо было и ей! Что за лекарство от эгоизма! Сколько самоконтроля, сопереживания, любви, терпимости зародилось и выпестовалось в те мгновения, когда выражались ее сокровенные чувства! Разве может найтись место себялюбивой корысти или печали в сердце женщины, обученной сочувствовать и помогать другим? Как хорошо! хорошо! хорошо! И я молюсь о том, чтобы все это еще появилось в будущем моей страны. Скоро, скоро экспансия замедлится, а тогда место вечной независимости должна занять какая-то другая господствующая идея. Мы, я верю, не утратим ни толики национального чувства личной ответственности, но знаю, что тогда наш народ, а в особенности наших женщин ждет более счастливая и здоровая жизнь.

Эта сторона Марджори была для меня внове — такая свежая и завораживающая. С каждым часом в ее характере проявлялось больше достоинств и красот, интеллектуальных даров, бесконечного богатства сердца.

Когда она замолчала, я взял ее руку в свою — она не возражала — и поцеловал. Я молвил лишь одно слово: «Марджори!» — но его было довольно. Я видел это в ее глазах, и мое сердце запело.

Затем в нас обоих словно пробудилась новая жизнь. Мы вместе пошли к велосипедам и молча сели. Через несколько минут быстрой поездки под уклон мы снова весело заговорили. Лично я пребывал в восторженном расположении духа. Даже самый мнительный любящий ни с чем бы не спутал такой взгляд в глазах своего возлюбленного человека. Если любовь когда-либо говорила в красноречивом молчании, то в тот момент, и все сомнения в моем сердце растаяли, как ночные тени бледнеют перед рассветом. Теперь я был готов ждать сколько угодно. Она тоже выглядела счастливой и безоговорочно радовалась всем приятным пустякам, что дарило наше путешествие. А пустяков тех было в достатке. Пока мы спускались по долине реки Ди, мимо проносились горы, а по ним, как будто языками пламени, взбегал темный сосновый бор, выделяясь на фоне их угрюмости сиянием травы и вереска, что пробивались между скал, и каждый поворот открывал новый пейзаж умиротворенной красоты. Из-под сени величественных лесов замка Крейтс мы видели, как далеко на востоке синей лентой бежит река, а по обе стороны от нее расстилаются поля, сады и леса. Мы всё мчались, упиваясь каждым мгновением, пока наконец после миль темных лесов не прибыли к большому каменному мосту и не окончили нашу прогулку на гранитной брусчатке Абердина.