Тайна Моря

Гормала, судя по ее виду, совершенно смешалась. Она уставилась как оглушенная на девушку, поднявшись на ноги по привитой веками привычке — как нижестоящий перед вышестоящим. Затем провела рукой по лбу, словно прочищая мысли, и ответила:

— Чего я ждала? А я скажу, коль хочешь знать. Я ждала исполнения Рока. Голоса сказали свое слово, а как они сказали, так и будет. Всегда будут те, кто встает на пути Судьбы, чтоб помешать неизбежному. Но ничего у них не выйдет, ничегошеньки! Они могут помешать реке времени не больше, чем остановить наводнение bairn игрушкой.

И снова раздался пытливый голос Марджори — словно необузданная юность дерзко рвалась развеять таинственность; и в самом деле казалось, будто никакие тайны Старого Света не выстоят перед натиском откровенных, прямых расспросов:

— Кстати говоря, что там рассказывает Рок? Его поймет простая американка?

Гормала воззрилась на нее в явственном изумлении. Ей, выросшей на Старом Дальнем Западе, это дитя Нового Дальнего Запада виделось пришельцем из другого мира. Будь манеры Марджори не столь обходительны, будь она не столь красива, не столь благородна, не столь серьезна — и старуха бы наверняка тут же ощетинилась. Но в тот день мне казалось невозможным, чтобы на Марджори затаила зло даже ведьма. Такая нежная, добрая и счастливая, такая светлая и исполненная радости — она словно была воплощением девичьего идеала, обезоруживала любую критику, и никакой враждебности было не пробиться через зачарованный круг ее лучезарного присутствия. Но я не мог понять ее отношения к Гормале. Марджори о ней знала, ведь я рассказывал, кто и что такое Ясновидица, о ее пророчествах и предостережениях; и все же по поведению девушки могло показаться, будто она не знает ничего. Марджори не говорила успокаивающе, как говорят молодые, желающие угодить старикам или подольститься к ним. Не говорила враждебно, как человек, твердо настроившийся на противостояние. В ней не чувствовалось жесткости, легкомысленности или склочности. И все же я видел, что у нее есть какая-то осознанная цель; и уже скоро мне стало очевидно, что знает об этом — или хотя бы подозревает — и старуха, хотя та и не могла ни понять этой цели, ни обнаружить ее.

Гормала раскрыла рот раз, другой, но колебалась; наконец она с усилием заговорила:

— Глас Рока не говорит словами, какие могут слышать смертные. Он говорит для внутреннего уха. К чему слова, когда внемлющее ухо понимает все!

— Но, — сказала Марджори, — если невозможно пересказать слова или если слов вовсе не было, не могли бы вы переложить в свои слова, что донесли вам те звуки?

Любому, кроме Ясновидицы, эта просьба показалась бы рассудительной, но духовидцы с их особым восприятием, которые сами не понимают, как видят будущее, едва ли могут перевести смутный и неопределенный замысел Неведомого в скудную и нескладную человеческую речь. Гормала задумчиво нахмурилась, затем на ее лице промелькнуло разочарование.

Она обернулась ко мне и рассерженно спросила:

— Что за юница без понимания расспрашивает о ниспосланной мне истине Гласа? Забери ее, пока она не посмеялась надо мной — а со мной и надо всем Роком!

Но Марджори ответила за себя:

— Прошу, не принимайте мои вопросы за праздный интерес; я хотела бы знать в точности, что было сказано. Слишком легко понять смысл превратно, когда разбрасываешься словами бездумно. Разве вы так не считаете?

Не думаю, чтобы у Гормалы Макнил было чувство юмора; если же и имелось, мне его видеть не доводилось. Иначе оно спасло бы ее от гнева — так уж приятно изложила Марджори свой вопрос, словно обращалась к человеку своего круга, к единомышленнику. Гормале это не угодило. Если в ее разуме на месте юмора находилась пустота, она наверняка хорошо об этом знала. Она не понимала девушку и недолго искала убежища в молчании, проистекавшем в равной степени из угрюмости и чувства собственного достоинства. Но Марджори не довольствовалась молчанием, продолжала как можно вежливей, но при этом как можно прозаичней, пока я не увидел, что Ведьма кипит внутри. Стоило вмешаться, ведь я не хотел неприятной сцены с участием Марджори, но я чувствовал, что девушка упорствует неспроста. Дай Гормале малейшее послабление — и она, чувствовал я, ушла бы и выжидала бы дальше, но натиск Марджори не позволял ей отступить, разве что — признав свое поражение. Гормала то и дело озиралась, как озирается загнанный человек или зверь, но все же с усилием сдерживалась. Наконец ее норов дал о себе знать: она побагровела, на лбу вздулись вены. Глаза вспыхнули, лицо пошло белыми пятнами, особенно возле носа. По блеску в глазах Марджори я видел, что этого-то она и добивалась. Она понизила голос, так что манера ее речи приобрела ледяную серьезность, но расспросов не прекращала.

И вот Гормала взорвалась и подалась к девушке в такой ярости, что на секунду я испугался, как бы в ход не пошли кулаки. Я приготовился отбиваться, если придется. Сперва от возмущения старуха даже зачастила на гэльском — слепая, раскаленная добела ярость мешала выбрать язык. В ней заговорила дикарка — на языке, что был ей лучше известен. Конечно, мы ничего не поняли и ответили только улыбками. Марджори улыбалась нарочито, словно хотела разозлить Гормалу; я улыбался, потому что улыбалась Марджори. Наконец, уняв порыв чувств, Гормала сообразила, что мы не понимаем ни слова, и с усилием, от которого ее трясло, перешла на английский. С ним пришла и сдержанность, какой требовал этот язык. Теперь старуха не просто бранилась, а оглашала живописное полупророчество, замешанное на ненависти. Суть ее обвинений сводилась к тому, что Марджори насмехается над Роком, Судьбой и Гласом. Мне, не понаслышке знакомому с тем, о чем она говорила, было страшно это слышать. Такое обвинение граничило с кощунством, и оно меня больно задело, меня разгневало, что ему подверглась Марджори. Я уже хотел вмешаться, но Марджори невидимым для Ведьмы жестом велела мне молчать.

Девушка прервала тираду разгневанной старухи тихо, язвительно и подчеркнуто вежливо:

— Вы несправедливы: я нисколько не насмехалась. Я не насмехаюсь над чужой религией, как и над своей. Я только задала несколько вопросов о том, что, судя по всему, касается моего друга.

Странно, но сильнее всего на Гормалу подействовали слова о религии.

— Кто ты такая, бесовка, что смеешь срамить меня, ту, кто была доброй христианкой всю жизнь? Что у тебя за религия, если ты позоришь мою?

Марджори говорила с напором, но не теряя внешних приличий:

— Но я не знала, что в христианской вере есть такие вещи, как Рок, Глас и Судьба!

Старуха расправила плечи — на миг она стала истинной Ясновидицей и Пророчицей. Ее слова отдались во мне — и я видел, что отдались они и в Марджори. Хотя держалась Гормала гордо, губы ее побелели:

— Так знай, что в Божьем мире есть силы и малые, и великие, а пути Его полны чудес. Смейся, ведь я всего лишь старуха, но мне даны Видения, в моих ушах звучит Глас. Гордись своим невежеством перед чужими познаниями. Кривись из-за истин, накопленных за века опыта, и прячься под покровом невежества от любых тайн. Но попомни мои слова! Настанет день — и уж скоро, — когда ты заломишь руки да взмолишься всей силой и скорбью своей души, чтобы тебе указал путь свет, какого ты еще не знаешь!

Она замолчала, словно в трансе, остолбенев, как гончая при виде добычи. Затем высоко воздела руку над головой, словно вытягивая свое сухощавое тело до бесконечной длины, и заговорила отрешенным, торжественным голосом:

— Вижу тебя в темной ночи, в бешеном приливе меж скал, посреди мятущихся волн. И — чу! — саван парит по-над взбитой пеной!

Гормала стихла и несколько секунд приходила в себя. Тем временем Марджори, побелев как смерть, хоть по-прежнему держась гордо, слепо нашарила и сжала мою руку. Ни на миг она не отрывала глаз от старухи.

Вновь овладев собой, Гормала молча развернулась и пошла прочь своей чопорной, величественной походкой — уверен, чувствуя, как и мы, что одержала победу. Марджори проводила ее взглядом, пока та не перевалила за вершину холма.

И вдруг вмиг сомлела; не держи я ее за руку, чтобы сразу подхватить, она бы упала на землю. Марджори удивительно быстро пришла в чувство и с большим усилием встала на ноги, хоть ей и пришлось опереться на мою руку. Окончательно оправившись, она сказала:

— Наверное, ты гадаешь, почему я так на нее накинулась. О да, именно накинулась, этого я и хотела. — Она явно заметила вопрос в моих глазах. — Все оттого, как враждебна она была с тобой. Какое она имеет право принуждать тебя к чему бы то ни было? Она желает тебе зла, Арчи. Я знаю! Знаю! Знаю! И я не хотела, чтобы все вышло по ее желанию. К тому же… — Это уже с застенчивым и любящим взглядом, обращенным ко мне. — …Если она твой враг, то и мой враг тоже. Я хочу во всем быть с тобой, все переживать с тобой, даже если речь о любви и ненависти. Вот что значит быть едиными — и если мы хотим сражаться вместе, я разделю твою участь!

Я обнял ее, и несколько божественных мгновений наши сердца бились в унисон.

Тогда-то я и решился насчет пожеланий Адамса. Разве мог я отказаться сражаться за девушку так, как она этого желает, если она столь преданно разделяет мое бремя?

Затем мы договорились, что я вернусь домой за велосипедом и встречу ее у моста рядом с приходской церковью.

Глава XXII. Замок Кром

Воссоединившись, мы поехали по большой дороге, а затем свернули на проселок, скакавший по неисчислимым пригоркам, обычным для этой части Абердина. С высоты весь край кажется голым и открытым, но здесь хватает холмов и низин немереного разнообразия. На перекрестке мы сделали поворот, затем еще один и еще, пока я окончательно не потерялся.

В этой части графства царило эдакое запустение земледелия: бесконечные холмы, покрытые полями пшеницы и ячменя, — и ни единого дома на виду, не считая редкого коттеджа где-то в отдалении или фермы лэрда [35] на вершине. Наконец мы въехали в открытые ворота с ветхими столбами, еще сохранявшими остатки украшения в виде щита. К ним вела дорожка с высокими деревьями по бокам, за которыми были широкие полосы подлеска. Эта дорожка все петляла и петляла в бесконечной череде изгибов. От ворот же начиналась густая чаща почти четверть мили шириной. Здесь деревья росли так тесно, а их ветки сплетались в такой густой полог, что под ними царил полумрак.

35

Лэрд — помещик, представитель нетитулованного дворянства в Шотландии.