Тайна семейного архива

– Мне даже неудобно было. Как зовут – не знаю, как обращаться – тоже…

Сандра окинула ее чуть насмешливым и чуть настороженным взглядом.

– С Сережкой? Очень просто. А ты, конечно, так к нему и обратилась – Сережка, а?

– Да, – пролепетала Кристель, действительно так называвшая этого большого, уже с легкой седой прядкой человека.

– Вообще-то его зовут Сергей. Сергей Хужурнов. У него где-то там затесалась восточная кровь, впрочем, как и у всех нас, поэтому такая фамилия. Так что он человек опасный. – И уже на ходу допивая чай, Сандра добавила то, что прозвучало для Кристель как гром среди ясного неба: – У него, между прочим, трое детей от разных милых дам.

– А Елена? – глупо спросила Кристель.

– Что Елена? У нее, слава богу, хватает ума не рожать от него детей. Пока! В выходные я устрою тебе генеральный экзамен, готовься! – И Сандра улетела через Неву на привезенных Кристель в подарок роликовых коньках.

Кристель вернулась к себе и снова легла, стараясь представить этих детей и этих женщин, и на нее навалилась глухая серая тоска. До сих пор свои отношения с Сережкой-Сергеем она никогда не определяла никакими словами, имеющими хотя бы отдаленное касательство к любви. Еще можно было говорить о глубинном телесном интересе, очень темном, очень тяжелом, который Кристель списывала на элементарный голод здоровой двадцатишестилетней и по южному темпераментной женщины, привыкшей к регулярным и умелым ласкам. Но слово «влюбленность» никогда не приходило ей в голову. Влюбиться в человека, у которого полдня руки в пыли, который не умеет водить машину, который пьет, вероятно, каждый день, который… который… который… Это должно было называться как-то по-иному. Но сейчас Кристель испытывала почти физическую боль при мысли о его детях, зачатых ведь не бесстрастно и не мимоходом, а главное – о матерях этих детей. Наверняка они из тех высоких русских красавиц, вроде каменных статуй, которых им показывали на автобусной экскурсии по городу в первые дни, с дерзко торчащими, мощными каменными грудями и бедрами, способными принять в себя всю мужскую половину страны. Она даже обрадовалась этому единственному определенному и понятному чувству в окружавшем ее липком мороке непонимания, несмотря на то, что это чувство называлось ревностью.

Однако радость скоро исчезла, сменившись сознанием того, что на самом деле стоит за этой ревностью. Кристель не умела, не привыкла и не хотела лгать и, заставив себя подняться с постели, снова прошла на кухню, попросила телефонный справочник, бывший здесь почему-то большой редкостью и тщательно оберегаемый бабушкой, и узнала нужный телефон. Он долго не подходил, и Кристель слышала в трубке разрозненные звуки оркестра, неясный шум и обязательный русский мат, который давно научилась различать и который вызывал у нее лишь смех своей очевидной нелепостью.

– Я слушаю, – раздался его спокойно-уверенный голос.

– Сергей, – неуверенно выговаривая новое имя, сказала Кристель, – мне очень нужно с тобой поговорить. Очень нужно. Прямо сейчас.

И в ответ услышала ленивое и недовольное:

– О чем? Я занят. И не надо звонить на работу, тоже мне, повадился воробей… Ну, будь здорова.

Кристель побледнела и, каменной походкой вернувшись к себе, открыла словарь сочетаемости дремучих русских слов.

* * *

Три дня Кристель провела как во сне, совершенно убитая своим открытием, холодным ответом Сергея и тупиком, в котором она так незаметно оказалась. Она часами ходила по городу, словно в его мертвой строгости можно было найти ответы на мучившие ее вопросы. Но как вся эта строгость каким-то непостижимым образом вдруг оборачивалась пленительной гармонией, так и вопросы, утром казавшиеся страшными и неразрешимыми, на этих летящих площадях становились в конце концов смешными и не стоящими внимания. А к вечеру, когда улицы погружались в матовую мглу, светлую без освещения, Кристель и вовсе чувствовала себя способной на все, собственное тело пьянило ее, и, выпив в ближайшем кафе то, что русские называли шампанским, она вставала, облокотившись на парапет, и бесшабашно смотрела на бегущую внизу воду.

Но вода несла в себе явственно ощущаемую трагедию, и Кристель вновь становилось страшно, словно бегущая из далекого северного озера река выносила перед ней на поверхность все новые и новые вопросы без ответов. Ей казалось, что она попала в заколдованный круг древних германских сказаний, где магия места имеет над человеком огромную власть, и понимала, что надо вырваться из этого круга, вернуться к прежней, ясной и размеренной жизни. Однако при мысли о гладкой, благоухающей коже на груди Карлхайнца к ее горлу подступала тошнота.

Хульдрайх звонил два раза, Кристель пила его голос как очищающий и успокаивающий напиток, но после того как он сказал, что Карлхайнц уже несколько дней подряд заезжал в «Роткепхен», даже звонки из дома перестали быть облегчением.

За день до отъезда Кристель вышла на улицу и увидела, что в сквере напротив сидит Сергей, как всегда, в потертых джинсах и в еще более потертой кожаной куртке – одежде, предпочитаемой едва ли не всеми в этом городе. Он поднялся ей навстречу, и, как ни в чем не бывало, они снова пошли по городу, в котором трудно угадать, утро сейчас, день или вечер. Снова лились пламенные речи и тяжелая рука непроизвольно ложилась на рукав Кристель. И она чувствовала, как, вместо того чтобы застыть в напряженном ожидании, все ее существо жадно распускается навстречу его теплой руке, покрытой ссадинами и копотью.

К вечеру над рекой нависла лиловая туча, и, намеренно спокойно поглядев на небо, Сергей предложил:

– Сейчас хлынет, пойдем-ка переждем, у меня есть тут одно местечко.

Под первые крупные капли они вбежали в подъезд, в котором переплетающиеся лестницы с потрескавшимися и разбитыми зеркалами в простенках создавали впечатление тайного бесконечного пути. Как завороженная, Кристель шла, держась рукой за сломанные тут и там перила, готовые оплести ноги кованым диким хмелем, и видя в мутных зеркалах свое бледное, испуганное лицо. Сергей достал ключ и впустил ее в темный коридор, пахнущий каким-то едким дезинфицирующим средством пополам с кошачьими метками. Где-то в конце коридора горела тусклая голая лампочка.

– Тихо, – предупреждая ее вопросы, прошептал он, – это коммуналка, то есть, общая квартира, двадцать человек живет.

Потом он открыл еще одну дверь, с которой хлопьями свисала белая краска, и толкнул Кристель в огромную комнату, наполовину состоявшую из стеклянного эркера. Всюду висели и лежали темные ткани, валялись тюбики и банки с засохшей краской, стыли натюрморты, и надо всем витал удушливый запах пыли. Кристель на секунду замерла, подумав, что путь расколотых зеркал и мог привести только в это царство спящей красавицы, но Сергей уже вел ее по узкому проходу к колченогому столику около низкой и узкой кровати.

– Не пугайся, – невесело рассмеялся он, – это не убежище Синей Бороды, а комната одной… моей бывшей любовницы. – Кристель удивленно подняла глаза, не веря, что тут может жить женщина, и он по-детски обиженно добавил: – Она, между прочим, художник, и отличный художник. Живет сейчас вместе с… ну, у нового мужа, а мне, по старой памяти, оставила ключ. Ничего, сейчас мы сообразим чего-нибудь поесть и выпить, и ты увидишь все совершенно в ином свете.

– У тебя есть от нее сын? – впиваясь взглядом в мокрое усталое лицо, уже не стесняясь, спросила Кристель.

– Сын? Почему сын? – Сергей удивился, кажется, только этому. – Нет, от нее у меня дочь. Она взрослая уже. Почти как Сашка.

– А с Сандрой у тебя тоже роман?

Сергей нахмурился.

– Послушай, я всегда считал, что задавать бестактные вопросы – это прерогатива моих соотечественников, а не помешанных на соблюдении этикета европейских женщин. Располагайся.

На шатком подобии стола появились две банки консервов, хлеб, литровая бутылка водки, две проржавевшие вилки и рюмка сомнительной чистоты. Кристель жалобно поглядела на грязные руки Сергея.