Тайны русской души. Дневник гимназистки
Шрифт:
– Мне нисколько не стыдно, что я вот так ошибаюсь и многого не знаю!..
Это, конечно, не стыдно, только мне совсем непонятно, как это они все могут и умеют так легко выболтать все свои мнения, оправдывать их так противоречиво и, кинув, как перчатки, моментально приобрести новые?.. Она (Ласточкина) спорила с «доктором» много – этот интеллигентный солдат оказался «доктором несуществующего госпиталя» (мы в этом как-то сомневались) и «актером» (в этом уж никто из нас не усумнился). Дело дошло до того, что «доктор» наговорил ей столько откровенных «любезностей», что над этим стоило задуматься…
Вера (Зубарева)
Потом он вел разговоры серьезные – с Фией Павловой, потом – наконец – пел ей романсы. Мы с Марусей лежали наверху и слушали: сначала – давясь от смеха, а потом – всерьез. Скоро всей орде наскучило лежать, мы спустились и заставили «доктора» читать. Впрочем, я спустилась уже во время чтения и – благодаря массе слушателей, не принадлежащих к нашей компании, – так неудачно, что ушибла руку. Она у меня и до сих пор болит…
Потом Вера и Ласточкина снова полезли наверх, Фия (Павлова) и Маруся ушли на площадку, а внизу остались я и Клавдия. «Восемнадцатилетние девочки», по выражению «доктора», запели что-то из «Пиковой дамы», он подхватил – спел по-французски арию 131 , потом – всю музыку этого (второго) акта (оперы), потом перешел на Рахманинова и Шопена, а затем спустился – по просьбе Клавдии – до танго. После чего я очень нелюбезно заявила, что ничего не понимаю в музыке.
131
Возможно, речь идет об исполняемом во второй картине второго акта оперы «Пиковая дама» романсе «Ах, постыл мне этот свет» (партия Графини), музыка которого частично заимствована из оперы французского композитора Андре Эрнеста Модеста Гретри (1741 – 1813) «Ричард – Львиное сердце» (1784).
– Вот в этой?
– Да… да и вообще…
– То есть как же это? Она не производит на вас впечатления?
– Да…
– А… Ну – тогда вы действительно ничего не понимаете, – недовольно произнес он. – Хотя странно: вы любите поэзию – и не любите музыки.
– Почему вы знаете, что я люблю поэзию?
– Да судя по тому, что вы увлекаетесь Надсоном (я, правда, его читала, я люблю его стихи), это уж такая наивная любовь к поэзии…
На этом наш разговор кончился. Только потом, разговаривая с Фией (Павловой) относительно театра и объясняя, как любит он театр, он опять обращался ко мне, особенно – выясняя разницу между русской и французской богемой, точно я это больше других понимала. Но разговаривал-то он все-таки с Фией, а не со мной…
Мы были уже недалеко отсюда (от Петрограда), когда Вера вздумала завязывать свою корзину. «Доктор» предлагал ей свои услуги. Она отказалась.
– Быть может, вы не откажетесь? – обратился он ко мне.
Почему-то мне не захотелось взять пример с Веры.
– Если вам это не будет трудно, – сказала я, – я буду вам очень благодарна.
– И вашу тоже? – спросил он Клавдию.
– Пожалуйста!
– И вы мне тоже будете благодарны? Я сегодня собираю благодарности…
Я как-то не обратила внимания на эту его фразу. Мы сидели потом на одной скамейке, разделенные корзиной Клавдии. На оставшееся
от нее пространство уселась Ласточкина, и они снова заговорили «любезностями». Потом она сказала, что хочет спать.– Может быть, ляжете? Я подставлю вам ту корзину…
– Нет, мне нужен мягкий предмет.
– Обернитесь налево – и увидите мягкий предмет…
Она посмотрела на меня и спросила:
– Какой?
– Одушевленный…
Ласточкина повышенным тоном и с каким-то искусственным выражением начала:
– Нина, вы должны возмутиться! Неужели вы не оскорбитесь?..
И в полную противоположность ее напыщенной фразе у меня как-то необыкновенно просто и спокойно вышло:
– Не ст'oит…
– Вот что верно, – подхватила она, – на всякое чиханье…
– Отомстила!.. – проговорил «доктор».
И я не поняла, к кому это относилось…
Ласточкина вошла в роль и с азартом разглагольствовала дальше, а «доктор» тихо спросил:
– Вы не с'eрдитесь на мою плоскость?
– Нет, – ответила я.
– Но не потому, что «не ст'oит»?..
– Нет, не потому, просто так…
Девицы волновались всё больше и больше, постаскивали корзины. Ласточкина полезла наверх… Ждали нетерпеливо – когда приедем?..
Мне было не до суетни. Я не заметила, что на месте Ласточкиной очутилась Клавдия. В душе у меня было сомнение, я не была уверена в том, что лето принесло мне пользу…
– Сколь чижало! – вспомнила я вслух знаменитую Маруськину фразу.
– Вам? – спросил «доктор».
Я недоуменно посмотрела на него: понятно – мне, ведь не могу же я отвечать за чужое настроение. И, помедлив, ответила:
– Да…
Потом я уже не слышала, что они говорили, и над кем смеялись, и о чем спорили. Я смотрела в окно: на далекие огни, на огненные ленты от искр, – и думала, и спрашивала себя:
– Правда ли, что я переборола себя? Правда ли, что моя совесть уже не болит? И как всё это пойдет дальше?..
Я не смотрела больше в окно. Машинально поднося к лицу цветы, я не видела их и думала – думала об одном…
Вопрос еще не был решен в моем мозгу, когда фраза «доктора» вернула меня к жизни момента:
– Совсем не похоже, что вы подъезжаете к Петрограду. Кажется, что вы сидите дома у окна и «думаете думу»…
– Нет, я знаю, что мы уж близко. Вот потому-то я и думаю.
– О чем вы думаете? – с любопытством спрашивает он.
– Вот этого я уж вам не скажу, – пресерьезно отвечаю я.
– Не скажете?.. Ну, хорошо – и не надо. Видите, какой я сговорчивый?..
Я только улыбаюсь…
А у них (попутчиков) снова начинаются шумные разговоры и «бред» рассказами Аверченко. Как видно, я с ними разговаривала немного. И совсем уж мало – в сравнении с тем, сколько говорили остальные. Тем более странно то, что произошло по приезде в Петроград…
Пока мы возились со своими корзиночками, вытаскивая их на платформу, «доктор» исчез. Первой о нем вспомнила Вера (Зубарева):
– Как же мы с ним не попрощались?! Куда он делся?..
– На нет – и суда нет, – сказала я Вере и чуть-чуть тут же не подпрыгнула от удивления: «доктор» стоял около нас.
– А я уж сдал свой багаж на хранение, – сказал он.
И без разговоров решил, что возьмет мой багаж – я держала его в руках.
– С какой стати? – запротестовала я, но, видя, что (с этим) человеком не сговоришь, торопливо добавила: – Тогда – вот это.