Театральная история

Тем временем Ипполит Карлович устроился в своем кабинете с благоговением и коньяком. Своим любимым — еще с советских времен — коньяком “Арарат”. Он приготовился внимать прямой трансляции боговдохновенной речи своего любимого проповедника. Огромный “Самсунг” послушно передавал все, что творилось в храме Николы мученика.

Сам недоолигарх в церковь ходил редко. Зато он тайно установил в храме отца Никодима (с его согласия) несколько камер. Никодимовы проповеди порой пробирали почти до слез. Особенно, если, как сейчас, усилить проповедь коньяком. Отче Никодиме, зная, что за ним следят скрытые камеры, испытывал на службах дополнительное волнение. Быть может, схожее с тем, что чувствуют телеведущие в прямом эфире и артисты во время спектакля. Определить суть этого волнения невозможно, но факт бесспорен: когда отец Никодим понял, что создается видеоархив его проповедей, то воодушевился безмерно и стал еще усерднее исполнять свой священнический долг…

Ипполит Карлович знал, что сегодня состоится отпевание. Он относился к предстоящему действу с должным трепетом. При этом испытывал свой неизменный, даже можно сказать — фирменный — ужас перед смертью. А коньяк был постоянным спутником благоговения и ужаса: поначалу углубляя эти чувства (первая половина бутылки), потом их же и притуплял (вторая половина и последующие стопочки, рюмочки, бокальчики и даже глотки прямо из горла, но уже другой бутылки). Коньяк создавал равновесие, которое не давало чувствам толкать его на поступки. Все ограничивалось религиозно-алкогольным трепетом. Коньяк и отец Никодим поначалу воздействовали разнонаправленно: каждый на зону своей ответственности. Коньяк лился в желудок, слова отца Никодима — в душу. А потом все смешивалось — дух пьянел, тело благоговело, и Ипполит Карлович засыпал. Часика на три — если это была утренняя проповедь, и до следующего утра, ежели недоолигарх виртуально присутствовал на службе вечерней.

Сейчас он, приняв первые пятьдесят, вдруг заметил на “Самсунге” высокую фигуру, ознаменованную усами. Ипполит Карлович стал с азартом настраивать камеры на увеличение. “Так и есть! Сильвестр. А кто рядом? Дружок Наташи… Кажется, Саша его зовут. К Преображенскому пристроился. А кто под всеми святыми? Иуда! А под распятием? Буддист! Труппа в церкви! Дивны дела твои, Господи!” То приближая, то отдаляя лица артистов, Ипполит Карлович впадал во все большее изумление. Он позвонил отцу Никодиму, который уже выходил к прихожанам. Священник остановился и с недовольством поглядел на мобильный — перед службой и проповедью он реагировал только на звонки высших иерархов и Ипполита Карловича.

— Да-да, — сказал он тоном человека, которого отрывают от самого святого, что, в общем-то, было правдой.

— Слушай. Отец Никодим. А ведь так и есть. Что-то между вашими. Организациями творится. Ток какой-то пробегает. Полный храм актеров налетел. Во главе с Сильвестром.

У отца Никодима воинственно заходили желваки — благо, под бородой это было почти незаметно.

— Ипполит Карлович, я же говорил — он замышляет что-то. Как мне сейчас отпевание проводить? В каждом углу артист.

Ипполит Карлович глухо захохотал, отцу Никодиму тоже показалось, что его слова не лишены юмора, и он слегка подхихикнул (борода и усы скрыли и это проявление эмоции). Но настороженности он не утратил.

— Так ты же хотел чего-то такого. Слияния Церкви с театром хотел. На ловца и зверь. Бежит.

Священник, нервничая, вышел к верующим. Увидел: слева гроб с телом покойного и внушительной толпой родственников вокруг; в центре, отдельно от всех — Сильвестр Андреев “со своими непристойными усами”; неподалеку от гроба, под распятием притаился Ганель с огромной сумкой в руках. Отец Никодим подумал, что там бомба. Но тряхнул головой и таким образом стряхнул эту нелепую мысль. Заметил под иконой всех святых дрожащего Иосифа. Приветственно кивнул ему — единственному из всех. Иосиф, заметив поклон батюшки, ничего не ответил, и снова, трепеща, вознес глаза к куполу. Бог Отец смотрел так же сурово. Иосиф задрожал еще сильнее. Эта дрожь не оставила сомнений: здесь что-то затевается.

Отец Никодим встал подле гроба так, чтобы камеры могли фиксировать все его жесты, все слова. Волнение волнением, но коллекцию пополнять надо.

А потому, изгнав страх перед возможными провокациями, он принял решение выступить во всеоружии своих ораторских, артистических и богослужебных дарований. И да разбегутся от лица его собравшиеся здесь бесы!

Отец Никодим обвел толпу строгим и печальным взором. Заметил Сергея Преображенского — с бледным лицом. Неподалеку ютился Александр.

Священник повернулся к стоящему неподалеку молодому дьячку и тихо спросил:

— Как зовут усопшего?

— Раб божий Александр.

Это едва не рассмешило отца Никодима. Но взглянув на лица родственников покойного, на гроб с мертвым телом, он мгновенно изгнал даже подобие веселья из души. Взгляд стал наполняться скорбью. Сменилась поза — он едва заметно сгорбился. Дыхание замедлилось: ритм навевал печаль.

Прихожане отреагировали на преображение священника. Толпа дисциплинировалась, даже шепот прекратился. На отца Никодима устремились

взгляды — надежда, скорбь, любопытство. Священник почувствовал, как его наполняет силой присутствие прихожан. Посмотрел на покойника — мужчина лет пятидесяти. Судя по изможденному лицу, долго болевший и умерший в мучениях. Ввалившиеся глаза. Впалые щеки. Волосы странного желтого цвета, как будто их отравили каким-то лекарством.

Отец Никодим посмотрел на Преображенского. “Он как будто в обморок собрался… Выведу его”. Мелькнула мысль, что взволнованный Преображен-ский может проболтаться, зачем здесь собрался весь состав будущей премьеры. Священник подошел к Сергею, погладил его по плечу, спросил:

— Что с вами? Вам нехорошо?

Сергей улыбнулся так болезненно, что отец Никодим понял — толку от разговора не будет. Было очевидно: этот человек находится здесь без задней мысли и дальнего плана.

— Мне плохо. Я потому и пришел. К вам. А здесь…

Сергей осекся. Отец Никодим подумал, что Ипполиту Карловичу тоже сейчас несладко — страх смерти наверняка снова овладел им. “Господи, живут как бессмертные, живут как боги, а едва смерть рядом, то они так растеряны, словно это какая-то новость, словно не ожидали…”

— Вам лучше уйти. Разве нет?

— Нет-нет… Вы же сейчас надежду… Да? Надежду будете давать? На воскресение?

Отец Никодим подумал — не смеется ли над ним этот удивительный артист? Нет. Бледность Сергея, его нездоровый взгляд сомнений не оставляли — автором только что произнесенных, наивных слов может быть только страх. Он еще раз ласково погладил артиста по плечу и отошел.

Ипполит же Карлович тем временем глотнул еще пятьдесят грамм, закусил лимоном, скривился и увидел, как отец Никодим снова подошел к гробу. Взгляд недоолигарха помрачнел, и он налил себе новенькие пятьдесят, поднес ко рту, но передумал: “Так не восприму. Проповеди не восприму. Не будет потрясения”, — объяснил он бокалу, почему временно пренебрег им.

Отец Никодим вдохнул церковный воздух. Он взглянул на покойника и тихо, но твердо начал проповедь. И почти сразу начал воодушевляться (или пламенеть, как говорил дьячок Фома, любивший и боявшийся отца Никодима).

— Благословен Бог наш! Этими словами начинается служба отпевания усопшего. Сколько нужно веры, чтобы восславить Бога перед мертвым телом, которое будет сегодня погребено! Взгляните! Близкий человек лежит перед нами. Пройдет час, и мы положим его в землю. Но, скорбя и плача, мы все же восклицаем — благословен Бог наш! Мы говорим так, потому что знаем: гроб не последнее пристанище, но временное жилище. Он не полон ужаса для нас, верующих в воскресение. Потому что мы знаем, что сейчас происходит с рабом Божьим Александром. Сейчас!