Театральная история

Преображенский был красив в своем презрении к кощунству. Он знал это, он нравился себе, нравился окружающим. И был искренен.

Господин Ганель стоял прямо, смотрел гордо. Но то, что творилось в его душе, не имело отношения ни к гордости, ни чему бы то ни было подобному. Он огляделся — можно ли двинуться к выходу? Вроде бы да. Господин Ганель сделал шаг, и Преображенский отшатнулся от карлика, как от какой-то заразной твари. Он сам уступил ему дорогу, отошел в сторону, скорбя по утраченным чувствам, и больше всего боясь, что в нем снова установится бесконечный ужас перед смертью.

Сильвестр двинулся в сторону господина Ганеля, и они, провожаемые брезгливыми и осуждающими взглядами, вышли из церкви. Иосиф же остался под иконой Всех святых. Александр увидел клочки бумаги, разбросанные на полу, и понял: это — свидетельство очередного отречения Иосифа.

Отец Никодим обратился к Сергею — так, чтобы слышали все:

— Я понимаю твой гнев. И все мы помним, как Господь изгонял торговцев из Храма. Но нельзя ни к какому человеку, сотворенному Богом, обращать такие слова, какие только что сказал ты. Даже если этот человек преступил закон. Господь сам наказывает и сам награждает. Не пытайся сделать это за него.

Сергей с благодарностью посмотрел на отца Никодима. Александр заметил это. Ипполит Карлович дождался, когда Андреев выйдет из церкви. Гневно вращая пьяными глазами, набрал его номер. На мобильном Сильвестра за-сверкало “Ипполит”.

— Ну что, господин Ганель, послушаем, как исчадие ада читает нам мораль? Или убережемся от радиации? Говорят, телефон радиоактивен. А тут будет двойное облучение — радиоволны и проповедующий черт. Ну его, а?

Господин Ганель одобрительно кивнул головой. И Сильвестр нажал на сброс вызова. Такое случилось в первый раз за семилетнюю историю звонков недоолигарха своему режиссеру.

Ипполит Карлович от изумления рухнул в кресло. Перестал вращать глазами. Перезванивать он не мог: второй сброс вызова хуже пощечины. Но гневные слова, которые он хотел высказать Сильвестру, жгли нутро. Он должен был от них избавиться. Он набрал номер отца Никодима. Тот, хоть находился еще в церкви, ответил. Ипполит Карлович сразу взял быка за рога.

— Тут говорят. Фейерверками ты в храме. Балуешься. Уже начал. Храм в театр. Обращать. Хотел-то вроде наоборот.

И тут случилось второе чудо. Отец Никодим, не сказав ни слова, нажал на сброс. Ипполит Карлович подошел к “Арарату”, склонился над бутылкой, взял ее в рот, поднял зубами и выхлебал остатки коньяка. Снова рухнул в кресло. Вместе с коньяком по его телу расползалось приятное чувство. Ему понравилось, что и режиссер, и священник отшвырнули его звонки. Значит, есть еще что-то помимо него. Это раздражало, но и внушало надежду. И он решил поступить в соответствии со своими непростыми чувствами — отца Никодима наказать, поощрив, а Сильвестра — поощрить, наказав.

— Короче, будет так! — объяснил он коньяку. — Сильвестр у меня на амвон выйдет, а Никодимка спектакль поставит. А то чего они вокруг да около ходят? Пусть каждый свою мечту исполнит. Только без нюансов. Надоели нюансы. Одного — на амвон, другого — на сцену. Все. А иначе зачем мне столько, — Ипполит Карлович смачно икнул, — денежных средств?

“Арарат” одобрительно сверкал пятью звездами. Как-то нагло, по-генеральски сверкал. Ипполит Карлович решил смирить его. Стал засовывать в горлышко бутылки лимонные дольки. Через семь минут — Ипполит Карлович засекал время — он втиснул в бутылку весь расчлененный калабрийский лимон.

И заснул тут же, на диване. Удовлетворенный.

Однако губы нам даны на что-то?

Скандал в кабинете Андреева был грандиозным. С кошмаром внезапных пауз, обрываемых дерзким хохотом. Боролись они несколько часов — наплывающая тишина и разрывающий ее хохот. Победителей не было. Прощались Сильвестр и Ипполит Карлович в приемной. Сухо и нервно.

— Следующий. Сезон, — начал было Ипполит Карлович, но Андреев перебил его гримасой недоумения — мол, для нас с вами не может быть ничего “следующего”.

Ипполит Карлович вышел из приемной. Глаза Сциллы Харибдовны сверкали страхом и гордостью.

В машине Ипполита Карловича ждал отец Никодим: в руках — четки, в глазах — любовь. Ипполит Карлович сел, и “майбах” качнулся. Священник с шофером почувствовали: в недоолигарховой груди клокочет буря. Но Ипполит Карлович крайне редко принимал решения в гневе. Глядя на черную обивку переднего сиденья, он процедил:

— Дадим ему сыграть. Премьеру. Сейчас не прерву.

— А потом? — рассеяно спросил отец Никодим.

— Станешь ты владыкою. Морскою.

Отец Никодим, глядя в сторону (нежно), сказал (легко):

— Ипполит Карлович, мне этого не нужно. Пусть каждый останется при своем. А после Бог нас рассудит.

Ипполита Карловича залила злоба. Эти двое — режиссер и священник — словно сговорились во всем ему перечить. Недоолигарх почувствовал, что ни за что на свете не позволит Сильвестру остаться на посту. “Но как его сейчас, перед премьерой снять… Раскричатся деятели культуры… Завопит свободная, мать ее, пресса… А тут еще этот отче выпендривается… — Недоолигарх не-отрывно смотрел во тьму переднего сиденья. — Надоели… Хуже пареной репы… То есть горькой редьки”.

Ипполит Карлович покосился на глядящего (ласково) в окно отца Никодима и фыркнул шоферу (с ненавистью): “Домой!”

“Майбах” рванул. Из-под колес полетели грязь и снег…

Назначением Наташи на главную роль Сильвестр добился своего — выставил напоказ пагубное влияние на театр Ипполита Карловича. Смотрите, мол, до какого кошмара недоолигарх довел всемирно известную труппу! Даже я, Сильвестр Андреев, устал сопротивляться его причудам и порокам и вынужден дать главную роль его ублажительнице. По театральной Москве поплелись разговоры, что Ипполит Карлович “оборзел окончательно”, что он мешает “гению творить”. Все эти соображения и события не устраняли недовольства Сильвестра Наташей, которая “на самом-то деле недостойна даже тенью пройти по задворкам моего спектакля”. Во всем остальном спектакль был безупречен. Как сформулировал господин Ганель, “это великолепный корабль, в котором возникают гигантские пробоины, когда появляется Наташа. И он идет ко дну. Но едва Наташа покидает сцену, он снова всплывает, блестит на солнце, подставляет ветру свои флаги”.

…Вечером, после очередной репетиции, в которой участвовала Наташа, Александр снова взял в руки дневник. Тибальта он играл, как уверял Сильвестр “сносно, хотя хотелось бы побольше ярости”.

Александр видел, в каком окружении оказалась его подруга: равнодушная агрессия Сильвестра, скрытое, но ощутимое презрение Преображенского, зависть труппы, ждущей, когда она оступится.

“Когда она стояла на сцене и смотрела на Сильвестра взглядом ко всему готовой жертвы, я понял — я ответствен за нее. Разве я оставлю Наташу барахтаться в ее ошибках и заблуждениях? Разве я могу злорадно желать ей плохого? И наблюдать, как ее постепенно будут растаптывать? Наташа даже сама не знает, насколько нуждается в защите и помощи. И уж точно не мечтает принять их от меня. Ну и что же? На то нас и двое. Чтобы один был глубже другого. Чтобы помнил о главном”.