Течения

Я вышла в коридор, и он снова показался мне бесконечным пыльным гробом. Впервые я отчетливо услышала голос общежития. Оно урчало и завывало, как больное опасное животное. В очередной раз моя новая жизнь осыпалась. И я снова оказалась здесь, в этом коридоре.

Каждый раз я карабкалась наверх, обдирая пальцы до костей, но, едва устроившись на теплом выступе, срывалась вниз. Меня проглатывал общежитский организм, и я снова оказалась в одном из его тридцати четырех горл, которые сосут жизнь из самых слабых своих обитателей вроде меня.

Нет никакого смысла пробовать.

К концу коридора от меня осталась лишь одна орущая, хохочущая, издевательская родинка. Мы с ней добрались до света, который останавливался перед грязным окошком в балконной двери.

Я открыла дверь и вышла в весну, непыльную и неожиданно жаркую, а если не оборачиваться к коридору, почти не общажную. Чем ближе я подходила к балконной оградке, тем более обычной и менее общажной становилась весна. Я навалилась на перила и стала дышать теплом, деревьями, дорожными испарениями, задышала совсем глубоко и наконец зарыдала.

Я легла на бетон животом и увидела, как мокнет балконный пол под моей щекой. Я почувствовала себя очень маленькой, ребеночьей, одинокой. Я набрала маму, но мама не ответила, потому что, скорее всего, была в огороде. Набрала еще раз и еще.

Я вспомнила, что в нашем дворе уже зреет черешня, вишня, тутовник. Если от тутовника пальцы становятся черными, их можно отмыть вишней. Если тутовник упал на белую школьную рубашку, тут не поможет ничего.

Я не могла вернуться в свою обнищавшую комнату, я не могла пойти к Пете, потому что боялась испачкать его собой, потому что Вера мне все сказала, какой я на самом деле была.

Я ходила по гробам-коридорам, каталась на лифте, заходила в закутки, поднялась на шестнадцатый этаж, темный и нежилой, и бегала по нему туда и обратно, туда и обратно, пока совсем не устала и снова не легла на балконный бетон.

Я рыдала, рыдала, рыдала и больше всего хотела вернуться в тот день, когда ко мне в комнату после предновогодней ссоры зашла Вера, когда мы пожирали огурцы, помидоры, лечо, варенье, говорили о будущем, о том, что мы будем делать летом, планировали, куда поедем и как обустроим наш быт.

Петя звонил и звонил, так что я его заблокировала.

Когда на улице стало совсем темно, я зашла в лифт и вышла на своем этаже. Там я встретила Сашу. Ой, что же у тебя такое случилось, спросила она. Насть, я иду к армейцам, они притащили сегодня алкоголь из бара, где работают.

Армейцами называли парней, которые отучились в колледжах, потом служили в армии и поступили по льготе. Это были взрослые, сильные мужчины, иногда их зачисляли на первый курс и в двадцать пять лет. Армейцы почти не появлялись на факультете и приходили за зачетами и оценками, которые часто им ставили просто так. Они жили как хотели и даже курили у себя в комнатах.

Пойдем-пойдем, не нужно тебе сегодня быть одной. Иди, обниму тебя. Настенька, милая, все пройдет.

Эта дверь была такая же серая, как и все другие двери. За ней было шесть армейцев. Все высокие и очень взрослые, щетинистые, грубые, красивые. От датчика дыма свисал обрезанный провод. Те, кто хотел курить, просто подходили к окну.

Еще там были какие-то взрослые девушки, наверное, с четвертых и пятых курсов. Саша дружила с армейцами, потому что один из них был ее земляком, а сама она была веселой, хохотливой и всегда уходила вовремя.

Я помню прозрачную жидкость в стакане, коричневую жидкость в стакане, синюю жидкость, молочно-мутную жидкость, снова прозрачную, снова синюю. Армейцы мешали коктейли, некоторые поджигали и щедро раздавали нам. Мне показалось, что они неплохие, дружелюбные и заботливые ребята.

Я не помню, как ушла Саша, она же всегда уходила вовремя, а я, очевидно, вовремя не ушла, уже не ушла, так что и не надо было торопиться. Густой травянистый дым, я закашлялась, в горле как будто ерш, мозг выплавился в слайм бурого цвета, как смешно, ой, как смешно, очень смешная стрижка, смешной холодильник, смешная стена.

Помню, как неожиданно появилась Настя-два. Она вошла в комнату, махнула мне рукой и села на колени к армейцу. Помню, как Настя-два постучала пластиковой картой по маленькой белой кучке на столе, опустилась над столешницей, я видела только ее спину и слышала, как она шумно вдохнула, потом Настя-два повернулась ко мне. Будешь, спросила она, и я помотала головой, потому что уже не могла разговаривать.

Потом рассвет. Красные шторы, красные стены, красные лица армейцев. Мне уже не смешно, мне снова хочется плакать, я снова маленькая, снова одна, без мамы, без папы, без черешни, тутовника и вишни.

Ну, что ты, чего ты плачешь, говорит армеец, самый добрый из них, приобнял, как братишка. Пойдем прогуляемся, это бывает. Тебя просто отпустило. Возьму одеяло, хорошо? Расстелем на балконе, да? Надо подышать, подышать. Ну, что ты, маленькая, не плачь, я тебе помогу.

Меня все бросили.

Я сижу на пледе, под рукой доброго армейца, смотрю на красные облака и плачу о своем одиночестве. Я понимаю, говорит он, его, кажется, зовут Леша. Леша большой и надежный. У меня тоже такое было, добавляет он.

Совсем-совсем одна, я наделала столько ошибок, я так всех подставила.

Ничего, — смеется Леша, — тебе всего восемнадцать, все это пройдет.

Ближе Веры у меня никого нет, понимаешь, она лучше всех, идеальная, я ей просто завидовала, понимаешь, это просто зависть, и мстила ей за то, какая она хорошая.

Ну что ты, иди сюда, Насть.

Я под Лешей, его тело давит на мое, он держит мне руки, я дергаюсь, но он сильный, он держит две мои руки одной своей, а другой лезет в трусы, пальцем тычет в вульву. Ну что ты, успокойся, это же наша молодость, сейчас откажешься и потом будешь жалеть. Я не хочу, я плачу, не понимаю, как и в какой момент, зачем, какое предательство, какая подлость.

Уйди, мразь, я кричу, но крик не очень громкий, потому что отпустило меня только от хорошего, а пьянь, муть и слайм в мозге продолжают болтаться и плавать в бульоне.

Пожалуйста, не надо, я говорю совсем тихо, тоненько, вдруг пожалеет, вдруг отпустит. Да ладно тебе, я же знаю, что ты хочешь, расслабься. Я уже без трусов. Леша тоже без трусов. На балкон выходит другой армеец со взрослой девушкой.

Пожалуйста, помогите, я не хочу, зову я.

И они слышат.

Леха, ты че, говорит другой армеец. Совсем больной, говорит взрослая девушка. Я освобождаюсь, выбегаю в коридор прямо так, без трусов, потом надеваю трусы и штаны, бегу по гробу-коридору-пыльной-бесконечности долго, год, два года, тридцать лет, наконец вижу свою комнату, тоже серая дверь, забегаю, бросаю себя на кровать и быстро засыпаю.