Телохранитель моего мужа

— Ничего не говори. Я сама. Ты прости, что я наговорила лишнего, но иначе его было не сбить. Знаю, как облупленного, все его слабости и предпочтения. Он ни за что бы не отвязался. Да и сейчас… не уверена. Хочу, чтобы ты знала: то, что было между вами, — случайность. Воля случая. Юджин любит красивых женщин. Ебливый, как кролик, — хихикает она гортанно. — Уже седой, а всё туда же, остановиться не может. Он тогда как раз ехал в клуб, а тут ты — вся такая красивая в чёрном. Все уши потом прожжужал, всё выпытывал да расспрашивал. Еле отбрехалась, Кать. И просила тебя: брось это дело, помнишь?

Я помнила. Вета всегда была против охоты на мужчин, которую я вела, чтобы спустить пар и отомстить Алексею.

— Ты могла бы мне сказать, — голос у меня дрожит, и я морщусь, ненавидя себя за слабость.

— Зачем? Чтобы ты потом и от тени своей шарахалась? Ты ведь удачливая, помнишь? Я тоже на это надеялась. Что вы больше никогда не столкнётесь. Риск был, но небольшой. Он бы не узнал тебя. Разве что в твоей боевой ипостаси. Но мы всегда обговаривали с тобой твои походы, помнишь? Я подсказывала тебе лучшее время, когда вы не могли столкнуться.

А сейчас вот — да… Он думал, что ты покойница, как и Алексей. И когда ты объявилась, прости, но не смогла ни предупредить, ни избежать того, что случилось. В этом плане — ага, я предательница. Но я слабая женщина, а не супермен. Ты же понимаешь… У Юджина тоже есть за что меня подержать. За горло, например. Ну, я и привела за собой его людей. Я ведь знала: ему невыгодно тебя убивать.

— Откуда он узнал, что я та самая… — спрашивать об этом нелегко, но я должна. Иначе не буду знать покоя.

Вета фыркает, я слышу её тихий смех.

— Он же матёрый, Юджин. У него нюх как у гончей. Глаза на затылке, интуиция бешеная. Фото твои увидел — и пошли шарики с роликами в голове его тереться. Он тут всё перевернул, записи с камер затребовал. А там, сама понимаешь… Нетрудно тебя вычислить. Он меня чуть не придушил в ярости за то, что я ему лгала. Пришлось снова изворачиваться. Ты не думай. Я свою шкуру спасала. Ты правильно рассуждаешь, Кать. Но не всем же таким правильным и чистым быть, как ты. Кому-то приходится и на брюхе ползать, чтобы выжить, выкрутиться.

У меня двойственное чувство. С одной стороны — она предательница, не партизанка вовсе. С другой — человек, который много лет со мной в разных ситуациях побывала. И мне не в чем её упрекнуть. Можно, конечно, но… я понимаю, почему она поступила так.

— Не дрейфь, подруга, — жарко шепчет она, — выкрутимся. Я помогу тебе втихаря. Пусть он малость остынет, получит своё. А там, глядишь, на что-то другое перекинется. Он не так чтобы и злой, Юдж, щедрым бывает весьма, особенно с хорошенькими девушками.

У меня дрожь от её слов. Я не хочу, чтобы он был добрым и щедрым. Ничего не хочу. Мне нужно, чтобы он исчез из моей жизни, как сгинул Алексей.

— Будь осторожна, Светик, — прошу я, не говоря ей ни «да» ни «нет». Мне страшно принимать её помощь. Не потому, что не нуждаюсь. Боюсь за неё. Не так-то просто вытравить из души то, что было. Да я и не хочу.

— Не злись на меня, ладно? — гудит она прямо в динамик. — Ты ж знаешь: я не идеал. И никогда не была хорошей девочкой.

— Оставайся такой, как есть, Вета, — прошу я её. — А главное — оставайся живой. Будь осторожна.

Этот разговор высосал из меня все силы. Опускаю руку с телефоном. Будто гирю пудовую на весу держала. Поднимаю глаза. Артём смотрит на меня без улыбки. Брови у него снова сведены на переносице.

— Да, я вот такая, — говорю ему. — Не то, чтобы простила, но не могу забыть всё то хорошее, что у нас было. А может, ещё и будет. Не знаю.

— Наверное, и не надо забывать, — кивает он, соглашаясь. — Иногда это даже хорошо — уметь прощать или не помнить. Но мне хочется сказать тебе то же, что ты сказала ей: будь осторожна, Рина. Лучше на расстоянии безопасном. Не нравятся мне ни её связи, ни безбашенность.

Он прав. Вряд ли я рискну, как раньше, пить кофе и есть пирожные, гулять и приходить в её уютный клуб, чтобы поболтать. Если я могу как-то её понять, то, вероятно, больше не получится близкой дружбы, когда ходят друг к другу в гости.

Как ни крути, но мы друг друга потеряли. Разлетелись, как осколки, в разные стороны на миллионы световых лет.

45. Артём и Рина

Артём

Время полетело стрелой. Мы получили передышку: никто больше за нами не гонялся, претензий не предъявлял, требований не выдвигал.

Ощущение — будто струна натянута до отказа: звенит, тревожится, вот-вот лопнет, но держится пока да ещё и музыку красивую дарит.

Прошла неделя. Потом вторая. За это время мы с Риной съездили на опознание тела Маркова. Жуткая обязанность. Но мы должны были это сделать.

На Рину страшно было смотреть, но она выдержала тягостную процедуру.

— Семь лет жизни, — расплакалась она возле морга. Сидела на лавочке, пытаясь дышать, пила какие-то лекарства.

— Пусть уходит этот период в прошлое. Отпусти его, — прижал я её голову к своей груди.

— Я пытаюсь, — сморкается она в одноразовый платочек. — И не уверена, что это он.

У Рины глаза — бездонные, горько-глубокие.

— Почему не сказала об этом там, на опознании?

— Там сложно что-то понять, Артём. Слишком обгорели тела.

Да, мы и на женщину смотрели тоже.

— Они похожи… на нас. Мужчина — на Алексея, женщина — на меня. Тот же рост, сложение, остатки одежды. И это так странно — обгоревшие лица. До неузнаваемости. Следователь сказал, что такие… останки распознают по зубам. Но у Алексея ничего не осталось. Словно он никогда не посещал ни стоматолога, ни поликлинику. В то же время два кольца — точно его. Одно обручальное, второе — память от родителей. Он никогда с ним не расставался.

— Ну, да. Яркие опознавательные знаки, — бормочу я. А затем говорю вслух то, что мучает нас обоих: — Думаешь, он жив?

Рина покрепче сжимает руки. Неуверенно качает головой.

— Лучше бы, конечно, чтобы он был мёртв. Но даже если он жив, то, скорее всего, уже далеко. У него всегда было очень хорошо с чувством собственного самосохранения. Алексей из тех, кто любил себя. Не любовался, как павлин, но следил за здоровьем, не работал на износ, не пил, не курил.

— Ну, и скатертью ему дорога. То есть земля пухом.