Тень Далиды
Шрифт:
– Ты что это, Оленька? Почему ты не хочешь считать себя животным?
– Начинается, – сказала мать, не прояснив, что начинается.
– Животные от слова «живот», жизнь, – отец поднял указательный палец и назидательно потряс им в воздухе. – А что не жизнь, то смерть. Жизнь дается человеку, чтобы наслаждаться ей, и в этом смысле мы все животные. Мы с тобой, девка, еще ого-го! Санек, ты уже взрослый, вот что я тебе скажу. Нынешней ночью…
– Прекрати, – зашипела мать, – прекрати немедленно! Кто о чем, а мертвый о жизни.
– Что? Это я мертвый? Да ты что, мать, съела чего не то? Это я-то, я мертвый? – отец попытался от души обнять мать, стиснув ее сзади.
– Уйди, животное! –
– Неприятности? Какие в его возрасте могут быть неприятности?
– Будто сам не знаешь! Машенька растет…
– Машенька растет, и это неприятность? Похоже, вы тут на сухую сидите, вот крыша у вас и едет. Мать, как у нас со спиртным? По рюмочке найдется?
– Найдется.
– Вот и славно. Тащи сюда, не жмись. Можно без закуски.
– Еще чего! Ты и так как пьяный.
– Вот и славно. Значит, опохмелимся. Иди, иди, что ты тут сидишь? Лучше бы нам коньячку какого… И не жмись, еще купим. Слава Богу, зарплата позволяет, – подмигнул мне отец, вероятно, имея в виду мои заработки.
Сам он тогда еще работал на стеклозаводе, специализирующемся на выпуске пивных бутылок и банок для консервирования. Инженером по ОТК, вроде бы, жил с мамой на фиксированную зарплату плюс мамина сотня за уроки в музыкальной школе, где она вела курс арфы, которая мало кого интересовала. Времена татаро-монгольского ига, когда по Руси ходили прямые потомки Садко, миновали бесследно.
Когда мать вышла, отец грустно посмотрел в угол кухни, где проходила наша беседа, и тихо проговорил:
– Ты хоть ее любишь?
– Кого?
– Лидку.
– Уже не знаю.
– Не знаешь… А если представить ее в постели с кем-то другим, как тебе, хорошо? Ведь представлял, да? Что чувствовал?
– Злость.
– Злость… А еще что? Чисто физиологически. Понимаешь, о чем я?
– Догадываюсь.
– Ладно, можешь не отвечать… Я тебе так скажу: плюй на все и береги здоровье. Это не моя присказка – народная истина. Ну, не похожа на тебя Машка, и что? Подумаешь, катастрофа! По сравнению с мировой революцией это все пустяки. Мы не вечны, Санек, вот о чем надо думать! И беречь здоровье.
– Надоели двусмысленные взгляды. Шуточки, усмешечки.
– А ты обходи таких умников стороной. Мудрый человек ничего не скажет, а умник он и есть умник. Будет приставать, скажи, что взял из детдома. Во как, – удивился сам себе отец, – только что в голову пришло! Так и говори: детдомовская, жалко стало. Пожалуй, я и сам теперь буду так говорить.
– Что, и тебя коснулось? – горько усмехнулся я.
– Не без этого, конечно, – вздыхает, – и не без боли. Больно мне за тебя, сынок, очень больно. Но разводиться не спеши, с этим всегда успеешь. А то сойдешься с кем, она тоже забеременеет. И родит тебе негра… Негра хочешь?
– Бать, мы вроде еще не пили. Ты что?
– А ничего. Бывает и круче, вот чего…
Машенька не блистала умом и грацией, зато кушала все подряд, сметая со стола любые объедки. Ходить она научилась в два года, говорить – почти в четыре. До четырех лет она знала одно слово. Нет, не «дай», другое, хотя значило оно то же самое. «Яу!» – говорила дочка отчетливо и тянула ручки к первому попавшемуся на глаза предмету, будь то моя бритва или Лидкина косметика. Яу, и хоть ты сдохни, но если этот предмет ей не доставался, вопли девочки сокрушали барабанные перепонки. Соседи стучали в стенку, звонили по телефону, страшно ругаясь последними словами, а при встрече грозили пришибить меня в темном подъезде или подать в суд за издевательство над ребенком.
Не счесть вещей, прошедших через руки нашей
маленькой. Таковых попросту в доме не было, не считая тех, которые мы прятали под замок, пользуясь ими в ночное время, когда дитя изволило почивать. Брился я ночью, как истый француз, а Лидка, как проститутка, тем же временем суток наводила марафет на своем лице. Спали мы вместе, предпочитая исключительно безопасный, а потому скучный секс. Когда мы им занимались, Машенька, как правило, просыпалась, хотя в эти моменты тишина под нашим одеялом стояла почти гробовая. Мы старались удовлетворить друг друга без звука и никогда друг друга не удовлетворяли.Я продолжал работать художником, стал еще и фотографировать. Деньги шли лавиной, особенно с откровенной халтуры, вроде обслуживания выпускных балов и снимков на документы. Мы купили трехкомнатный кооператив, «Волгу», выстроили дачу. Эти заботы как-то отвлекали нас от Машеньки, примиряли с ней, а видимый наш достаток быстро заткнул рот всем «умникам». Я мог позволить себе встречаться с женщинами, которые мне нравились, без напряжения, что позволяла себе Лидка, выяснять уже не хотелось. Думаю, вряд ли многое. Когда она отправлялась в город, за ней хвостом ходила Машенька со своим «яу», норовя скупить все магазины Тулы. Жена не работала, потому что теща и моя мать отказывались сидеть с нашей дочуркой, ссылаясь на слабое здоровье, а чтобы отдать ее в детский сад, не могло быть и речи. Сор лучше держать дома, под надежным замком. Как бриллианты.
3.
Наваждение. Лида
Как оно меня доставало, это «яу!», вам и не снилось. Яу – и вещь переходит в ее руки, из которых возвращается хлам. Удивительно цепкие ручонки! Казалось бы, ну ни в жизнь не сломать, молотком не разобьешь, но нет – «Яу!», и можно идти в промтовары за новым феном. «Яу!» – и выдран ящик из письменного стола, «Яу!» – и в ванной смешаны шампунь с зубной пастой и лосьоном, все рекой течет по полу. Машенька даже стулья ломала легким движением руки. Дотянется, цапнет за спинку, и резко вниз дернет. Стул с треском об паркет, клей не выдерживает. Если честно, они и стулья, конечно, уже не те, но ведь и Машеньке было тогда три годика.
И все-таки она славная, хорошенькая. Разломает чего, сразу радуется. Улыбка до ушей, глазки тоже смеются. Вот я какая, вот что я могу! А ты, мама, чего радуешься? Смотри, как здорово, как звенят тарелки, когда их бухнешь об пол! Что может сравниться с этим звоном? Была одна тарелка, стало много. Разве не творчество?
Отец и половины того, что она вытворяла, не знает. И слава Богу, он меня еще больше достал, чем Машенька. Машенька – она что, ребенок, ничего не понимает, а этот бугай, псих недорезанный, всю жизнь пристает ко мне со своими китайцами, с которыми я будто бы спала. Да на кой ляд мне эти китайцы, во мне рост метр семьдесят восемь! Где, спрашивается, будет этот китаец, когда с ним в постель лечь? Сашка говорит, между грудей. Может, это и приятно, между грудей, я согласна, но когда он меня в губы поцеловать захочет, где его агрегат будет? Опять между грудей? Нет, это не для меня, такая экзотика. У меня другая трагедия.
Когда Сашка ушел в армию, я устроилась на работу. Мы ведь с ним в один год институт закончили, защитились с разницей в месяц. Только он учился на горном, а я – на АСУ, автоматизированные системы управления. 70 процентов девчонок, а остальные 30 – не пойми что. Что угодно, только не мужики. На факультетских вечеринках нам всегда не хватало парней. Приходили, правда, с других факультетов, но в основном все тупые и пьяные, а кому хочется с пьяным интима? Если честно, я еще тогда это не попробовала.