Тень мачехи

— Не надо мне ничего, мама. Я устала… Я хочу… сдаться.

Во взгляде матери мелькнуло облегчение.

— Господи! Ты меня так напугала! — с чувством проговорила она. — Анька, да как захочешь, так и будет!

Анюта всхлипывала, вздрагивая плечами. Заговорила с трудом — будто признаваясь в чем-то гадком:

— Мам, я просто думаю всё время — а если операция будет удачной, как я потом? Мне же не двадцать пять, у меня сил не хватит новую жизнь построить! И чем заняться — я просто не представляю! На что я буду годна? Цветочки дома поливать? Самостоятельно мыть полы? А профессия? А балет мой? А люди?…

— Анютка, доча, ну ты что! — всплеснула руками Совка. — Да ты же умница у меня, и мы тебя не бросим, поможем! Ведь если ножки твои опять ходить начнут, это же столько возможностей сразу откроется! И работа эта — да тьфу на нее, другая будет! Можешь школу танца открыть, можешь консультировать…

— Не получится, мама! — выкрикнула Анюта. — Я выдохлась, понимаешь? Я не верю, что смогу что-то ещё! И больница… Это же снова борьба, мама! Нет, у меня сил не хватит…

Элина прижала ее голову к своей груди, погладила по волосам — как в детстве давала выплакаться, утихнуть.

— Дочка, послушай. Я всегда удивлялась, какая ты сильная. И гордилась тобой. И сейчас горжусь не меньше. Потому что знаю — ты поплачешь, посомневаешься, а потом сделаешь то, что нужно. А нужно вставать на ноги, доча. Иначе получится, что ты дала обстоятельствам себя победить. Даже не попытавшись использовать свой шанс на победу.

Анюта отстранилась, посмотрела на нее, утирая мокрое лицо ладонями. А Элина продолжила:

— Я понимаю, ты столько врачей прошла, что однажды просто устала надеяться. И решила, что если жить суждено так, в коляске — значит, ты заставишь эту коляску танцевать. Решила — сделала, молодец. Теперь ты знаешь, что смогла. Но надо идти дальше.

— Куда, мама? Мне кажется, дальше дороги нет… — умоляюще глянула Анюта.

— Есть, — мотнула головой Элина. — Пока есть жизнь, есть и дороги. Знаешь, когда ты разбилась, я так пожалела, что отдала тебя в балет… Видела, как ты мучаешься без сцены. И дико радовалась, когда ты сумела туда вернуться. А теперь снова жалею. Потому что вижу — ты считаешь себя нужной только когда танцуешь. И никак не поймешь, что ты — сама по себе ценность! Независимо от того, надета на тебе балетная пачка, или нет. Ведь мы с папой мечтали о ребенке не потому, что надеялись вырастить великую балерину. И Сергей полюбил тебя не за то, что ты блистала на сцене. И твои друзья, коллеги — они ведь в первую очередь ценят в тебе человеческие качества, а не чувство ритма и умение правильно ставить руки во вторую позицию! Неужели ты этого не видишь?

Анюта отвернулась, опустила глаза.

— Доча, знаешь, что я думаю? — печально сказала Совка. — Просто у тебя так сложилось, что сначала балет стал для тебя страстью и целью — а потом, после травмы, способом вернуться в прежнюю жизнь. Ты продолжила танцевать потому, что доказать хотела: ничего не изменилось, ты такая же, как до больницы. Доказать, что ты не потеряла себя, и не дала жизни что-то у себя отобрать… Но на самом деле она отобрала. И ты это знаешь. А теперь боишься, что она и последнюю надежду отберет. Ведь эта клиника сейчас — действительно последняя надежда.

Я сделаю, как ты хочешь. Это твоя жизнь, и вмешиваться в нее я никогда не буду, ты знаешь. Могу только помочь. Выбирай сама: или мы едем дальше, и ты пытаешься взять реванш. Или поворачиваем назад и больше никогда не возвращаемся к этой теме. Но в этом случае ты рано или поздно поймешь, что сама лишила себя надежды. И не простишь себе. Потому что ты боец, Анька. И это не зависит от того, в коляске ты, или нет.

Анюта задумчиво смотрела вдаль. Там, на окраине перепаханного под зиму поля, темнела полоска леса — как стена, за которой не видно ничего. А, может быть, там дома, в которых люди топят печи и месят тесто для пасхальных пряников. Может быть, там рельсы, по которым идет поезд. Или озеро, по берегу которого бредет одинокий рыбак.

Никогда не знаешь, что впереди.

Она снова попыталась представить себя без инвалидной коляски. Но не увидела ничего — как за этим лесом, скрывавшим от нее другую жизнь.

А мама мягко сказала:

— Дочка, я очень тебя люблю. И поэтому всегда старалась быть с тобой честной. Так что скажу: да, примой в балете тебе уже не стать. И сцена, скорее всего, перестанет быть твоей жизнью. Но если тебе нравится танцевать, просто танцуй! Да хоть дома на кухне! Или езжайте с Сергеем в Испанию, ты же мне рассказывала, как вы по вечерам ходили в уличные ресторанчики и танцевали там танго! Или здесь, в Москве, запишись в танцевальный клуб, в конце концов! А остальное… Знаешь, всё образуется. И смысл жизни найдется. Так всегда — всё устраивается в итоге. Просто дай этому случиться.

Помедлив, Анюта кивнула. И молча потянула на себя автомобильный ремень.

— Ты не пожалеешь, — сказала мама.

Через три часа Анна Волегова подписала согласие на операцию. Врач Фридрих Штайнер запланировал ее через две недели.

7

В партийный штаб Волегова вызвали рано утром. Позвонила секретарша Слотвицкого, что было первой странностью — обычно Горе Горевич набирал ему сам, и, витиевато извинившись за беспокойство, учтиво приглашал к себе «на рюмочку кофейка». Секретарша попросила приехать при первой возможности, и в голосе её, вместо привычного раболепия, явственно чувствовалась надменность — что было второй странностью. Сергей, наскоро побрился и съел наспех сляпанный бутерброд, запивая его прямо из молочного пакета. Будь Анюта дома, ох и влетело бы ему! Но она еще не вернулась из Германии — и сейчас, по ряду причин, это было даже к лучшему. Хотя он скучал по ней, жутко скучал…

Волегов постарался не думать об этом — ну что он, как пацан, в самом деле? Или как собака Хатико? Приедет, всего-то три дня осталось… Он рванул в штаб, планируя по уши загрузить себя работой, и даже радуясь тому, что его выдернули из кровати ни свет, ни заря.

Но в штабе случилась и третья странность. Проходя через холл, он увидел на открытой галерее второго этажа пиар-консультанта Валентину — ту самую, что руководила соцопросами — и поздоровался с ней. Но она лишь сухо кивнула в ответ и прошмыгнула по галерее черным нетопырем. Хотя обычно улыбалась во весь рот, демонстрируя свои кривые зубы, и снимала перед ним свои старомодные очки — смущенно, но и почтительно, как шляпу.

Волегову снова стало не по себе, но он, решительно отогнав сомнения, взбежал на второй этаж и вошел в кабинет к Слотвицкому. Горе Горевич развернулся к нему от окна и, коротко кивнув, пожал протянутую руку Волегова. А потом сказал:

— Знаете, дражайший Сергей Ольгердович, есть такой интересный факт. Веке в шестнадцатом — ну, или в начале семнадцатого, не суть — в Европе изобрели удивительные часы. В них было двенадцать сосудов со специями, разными, конечно. И каждый час открывался определенный сосуд. Так что время можно было узнавать, пробуя специи на вкус. Таким образом, даже в темноте часы открывали своему хозяину секрет времени.

Волегов молчал, не понимая, зачем Горе Горевич выдернул его в штаб — чтобы сообщить столь ценную информацию?

— Так вот, к чему я это, — продолжил Слотвицкий. — А к тому, что в политике любой открытый секрет становится оружием.

Он перебрался за свой стол, по-прежнему не предлагая Волегову садиться. Посмотрел на него снизу вверх, покачиваясь в кресле. И вкрадчиво спросил:

— У вас есть секреты, уважаемый Сергей Ольгердович?

Волегов крепко сжал челюсти. Ему была хорошо известна эта манера Горе Горевича играть с противником, как кошка, собирающаяся придушить мышь. Как-то наблюдал такую игру, когда Слотвицкий увольнял за двурушничество своего зама — тот, как ни пытался храбриться, в итоге сбежал из штаба, перепуганный до смерти. Но то, что теперь Слотвицкий решил запустить когти в его шкуру, слегка удивило Волегова. Он не работал на конкурентов, держал язык за зубами, честно выполнял партийные поручения — что еще нужно? Или… может быть, они узнали о Вике? Сергей почувствовал, как под мышками выступает пот, и невольно ослабил узел галстука.