Тень Сохатого
Шрифт:
Турецкий с насмешливым выражением лица смотрел на Меркулова. Вернее, даже не смотрел, а отслеживал его реакцию. Однако лицо Константина Дмитриевича оставалось бесстрастным, как физиономия каменного сфинкса. Тем временем маленькие черные динамики продолжали вещать голосами «важняка» Эдуарда Гафурова и начальника Следственного управления Владимира Михайловича Казанского:
— Нужно сделать все, чтобы эти гады сели. Ты слышишь меня, все! И сели не просто
— Владимир Михайлович, я стараюсь.
— Плохо стараешься… Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не общался с прессой! Что за идиотское интервью ты дал? Как называется статья?
— «А судьи кто?»
— Вот именно. И это еще мягко сказано. Я бы назвал ее «Мракобесы». Да, да, Эдуард Маратович, «Мракобесы»! Сколько раз я тебе говорил — остерегайся жестких выпадов. Чтобы делать жесткие заявления и чтобы они при этом звучали веско и весомо — для этого нужен талант. А твой талант в том, что все, что ты говоришь, можно истолковать нам во вред.
— Ну это вы уже утрируете, Владимир Михайлович. Они же там все переврали.
— Ну так и нечего с ними разговаривать, если не можешь потом проконтролировать!.. Поляков у тебя от показаний отказался?
— Ну.
— Загну! И не просто отказался, а медицинское освидетельствование потребовал.
— Да, но ведь освидетельствование ничего не показало.
— На твое счастье, Гафуров. На твое счастье! С Ласточкиным до сих пор возишься.
— Он скользкий тип, хоть и выглядит как херувим. К тому же у него хороший адвокат, а он шага без него не сделает.
— Эдуард Маратович, мне что, тебя учить? Ты не знаешь, как делаются такие вещи? Ты что, мать твою, дите малое?
Последовала пауза. Затем Гафуров обиженно ответил:
— Владимир Михайлович, я не понимаю, к чему этот тон? Я работаю. Дела движутся.
— Дела давно пора передавать в суд! А ты все возишься.
— Так ведь твердых доказательств нет!
— А ты на что? Сделай так, чтобы они были… Я не хочу лишиться из-за тебя работы. Про финансовую сторону дела я уже не говорю. Наши с тобой… нет, твои проволочки сильно кое-кого нервируют. Мне сегодня утром указали на то, что мы разучились работать.
— Владимир Михайлович, мы тоже с вами не роботы. И не с роботами дело имеем. Нужно ведь учитывать человеческий фактор. К тому же сволочь эта все время под ногами путается. Не ровен час наскребет доказательства, и тогда пиши пропало.
— Я тебе когда еще говорил, что с Турецким надо разоб… — Голос прервался, но затем договорил тише и на два тона ниже: —…разобраться.
— Да, но я ведь…
— Хватит! Хватит оправданий, Эдуард. Иди и сделай то, что от тебя требуется. Иначе нам с тобой обоим предъявят счет.
Турецкий щелкнул «мышкой» компьютера, и запись остановилась.
— Дальше Казанский хлещет кофе и шелестит бумажками, — объяснил он Меркулову. — Больше записи нет.
— Ясно.
Константин Дмитриевич по своему обыкновению задумчиво побарабанил пальцами по крышке стола.
— Значит, с тобой, Саня, давно пора «разобраться», так?
Турецкий кивнул:
— Угу. Только
у этих парней «разобралка» еще не выросла.— Как знать, как знать… Записывающий чип взял у Дениса Грязнова?
— У него.
— Изъял или он все еще торчит у Казанского в кабинете?
— Изъял. Заходил утром к Казанскому и все подчистил. Ну что, Константин Дмитриевич, теперь ты и сам видишь, что я был прав.
— Да, похоже на то, — согласился Меркулов. — Только информации все равно маловато. Понятно, что Гафуров и Казанский — куклы, но непонятно, кто в этом деле кукловод. Кто дергает за ниточки?
— А по-моему, все понятно. — Турецкий поднял руку и указал пальцем на потолок. — Вот откуда твои ниточки тянутся. С самой вершины пирамиды.
— Если это так, то нам с тобой самое время подавать в отставку. Хотя… — Меркулов пожал плечами. — Кто сказал, что мы с тобой — полные нули?
Турецкий усмехнулся:
— Вот такой поворот мысли мне нравится.
— И все же я не верю, что все так плохо, — упрямо сказал Меркулов. — Давай-ка мы с тобой не будем делать скоропалительных выводов. Понаблюдаем, подумаем.
— А разве не ты мне говорил, что я слишком затянул с делом Риневича — Боровского?
— Говорил, — согласился Меркулов. — Мне самому чуть ли не каждый день звонят. Звонят и требуют, чтобы дело было передано в суд.
— Но ты же пока держишься? — с иронией напомнил Турецкий.
— На последнем дыхании, Саня. На последнем дыхании. — Меркулов нахмурил брови и положил на стол широкую ладонь, словно подтверждая этим жестом вескость и правомочность своих слов. — Но на этот счет не волнуйся. Весь огонь я возьму на себя, а ты продолжай копать. Только будь осторожен. Они сейчас перейдут к решительным действиям.
— Это-то мне и нужно — сказал Турецкий. — Когда человек действует, он совершает ошибки. Главное, увидеть эти ошибки и суметь ими воспользоваться.
— Иначе они воспользуются тобой, — философски заметил Меркулов. И повторил: — Будь осторожен, Саня. Будь предельно осторожен.
Вечерело. Перед кондитерской с веселым названием «Сладкоежка» Турецкий остановился. Он вспомнил, что жена просила его купить что-нибудь к чаю. Что именно, она не уточнила, да Турецкому и не нужно было, он прекрасно знал вкусы Ирины. Круассаны и сладкие пирожки — это было ее излюбленное блюдо. В те редкие моменты, когда она не сидела на диете.
Александр Борисович глянул на витрину кондитерской, под стеклом которой красовались огромные муляжи эскимо, эклеров и сладких ватрушек, и почувствовал, как у него самого заурчало в желудке. Он зашел в кондитерскую и с удовольствием втянул носом сладкий запах сдобы, как всегда напомнивший ему о детстве.
Наполнив бумажный пакет круассанами, пирожками и печеньем и уплатив за это, Александр Борисович еще некоторое время постоял у прилавка, не в силах покинуть этот рай, за одно посещение которого он в детстве готов был бы отдать душу дьяволу, затем вздохнул и, зажав пакет под мышкой, вышел из кондитерской.