Теперь всё можно рассказать. По приказу Коминтерна

Вопросы здесь надо рассматривать конкретно, без лишних эмоций. Только логика, – и ничего больше.

Если придерживаться этих простых правил, – ни одна училка тебя не одолеет.

Эти гадюки своего добиваются посредством истерики, клеветы, лжесвидетельства, всяческих подтасовок и забалтывания.

Противопоставить всему этому можно только здравое логическое рассуждение, спокойствие и выдержку.

Да, выдержка здесь бывает очень нужна. Ни в коем случае нельзя разораться, выйти из себя, вообще показать свое недовольство. Именно это училкам и нужно. Они вас пытаются довести до нервного срыва.

Говорить с ними надо очень спокойно, доброжелательно, ласково даже. Улыбаться при этом по возможности.

Училок это все нереально бесит.

Они стискивают свои желтые прокуренные зубы от злости, когда видят, что вы спокойны как удав и вывести вас из себя у них не получается.

Одна психологиня еще матери сказала: «А вы зна-а-аете, что ва-а-аш сы-ы-ын во-о-оду на пятый этаж таскает?!».

Речь шла о том, что я по собственному желанию заносил тяжеленные баллоны с водой для кулеров на все этажи и во все кабинеты. В том числе, конечно, и на пятый этаж, где находились классы физики и химии.

Ничего такого, казалось бы.

Но нет!

Училка говорила об этом так, будто речь шла про какие-то ужасные преступления. Еще и пальцем грозила.

«Скажите ему, чтоб стихи свои здесь больше не читал! Дома еще ладно, но только не в школе! Мы же не знаем, о чем он там пишет! Мало ли что!..» – после двух часов хождения вокруг да около подытожили училки.

Я тогда вмешался и сказал, что, мол, давайте переведу стихи-то.

«Нет-нет-нет! – запротивились мымры. – Зачем?!».

Вот и я думаю: зачем?

Однако это я забежал вперед, а поэтому вернемся к делу.

Итак, я постоянно рассуждал о чупакабрах. И не только о чупакабрах. Я вообще много о чём рассуждал.

И если поначалу я просто вываливал на слушателей все свои мысли, то со временем эти рассуждения вслух стали стихийно оформляться в некую систему.

Поэтому когда наступили долгожданные осенние каникулы 2013 года, – я взялся за перо, стремясь эту самую систему изложить доступным народу языком.

Времени у меня было мало, всего восемь дней, а потому я работал днями и ночами, работал по двенадцать часов кряду, почти не выходил из-за письменного стола и лишь изредка позволял себе прикорнуть часа на два, не покидая при этом рабочего места.

Понятно, что работать в таком режиме без дополнительной стимуляции я не мог.

И поэтому я пил.

Хотя нет, не то слово.

Я литрами глушил глючный кофе! Литрами!

Все то время, пока я писал, на моем столе возвышалась целая батарея термосов, наполненных этой убийственной жидкостью.

Вот как сейчас помню.

Три часа ночи.

Освещённая лишь старой настольной лампой, моя комната погружена в приятный, немного таинственный и даже пугающий полумрак. Тени от шкафов заставляют вспомнить постер фильма «Не бойся темноты».

Окно открыто. Поэтому свежо. Пахнет сыростью и гниющей листвой.

Я сижу за напрочь заваленным бумагами столом и пишу. Пишу быстро, почти лихорадочно. Боюсь не поспеть за стремительно вспыхивающими, подобно салютам в ночном небе, и тут же гаснущими мыслями.

И тут меня будто подкашивает. Голова наклоняется, и я вдруг начинаю хотеть спать. Глаза с трудом открываются, голова будто прилипла к руке в своем жалком склонённом состоянии. Делаю невероятное усилие над собой и поднимаюсь. Надо выпить.

Рука сама тянется к одному из поблёскивающих серым металлическим отливом в тусклом свете лампы гигантов, приветливо построившихся в аккуратный ряд на дальнем конце стола.

Я беру один из термосов и наливаю оттуда кофей в свою старую походную кружку из нержавеющей стали. Делаю первый большой глоток. Мускатный орех обжигает горло. Сон как рукой снимает.

Работаю дальше. Но мысли в голову не лезут. Поднимаюсь со стула. Подхожу к окну.

За ним видны лишь темный двор и темный мир.

Кое-где, будто огни святого Эльма на болоте, вспыхивают и тут же гаснут фонари, на долю секунды позволяя увидеть клочок потрескавшейся стены с отвалившейся и обнажающей кирпичную кладку сталинской эпохи штукатуркой или кусок детской площадки, покрытую втоптанным в московскую землю поколениями детей гравием.

Влажный и холодный московский ветер дует мне с улицы прямо в лицо.

Иду одеваться.

Я спускаюсь по тёмной и пустынной лестнице, где нет даже хануриков, и выхожу во двор.

Свежий воздух!..

Я гуляю по кривым заасфальтированным тротуарам, протискиваясь между огромными джипами. Потом схожу на тропинку.

Бреду сквозь жирную темноту совершенно не освещённого фонарями пустыря «зелёных насаждений».

Оглушительно свистит ночной ветер в безмерных кронах тянущихся до самого небосвода тополей. Раскачиваются почти оголившиеся теперь ветви этих могучих гигантов.

Изогнувшиеся под тяжестью невзгод остролистые клены простирают над моей головой свои могучие ветви, напоминающие теперь своды сказочной пещеры. И кажется, будто не под открытым небом я гуляю, но продвигаюсь тёмными подземными коридорами, то и дело готовыми оборваться в пропасть. Тревожно и волнительно на душе.

От свежего воздуха мысль проясняется. Голова опять начинает работать. Возвращаюсь домой. Теперь я снова бодр и полон сил. Работа продолжается.

Да, весёлое было времечко…

Дедушка, помню, каждый день тогда варил мне кофе и наполнял им соответствующую посуду. Бабушка относила нам домой полные термосы и забирала пустые. Потом дед их тоже наполнял, и круг повторялся.

Так я написал книгу.

Это была первая моя нехудожественная книга. Называлась она «Монархия Мессии». Да, название я стибрил у Кампанеллы.

Тьфу! Перечитал сейчас то, что написал раньше. Оказалось, ошибся в слове «прикорнуть». Написал его через «а». Думал, будто оно происходит от латинского caro, что означает плоть.

Серьёзно!

Эх, прав был мой любимый Селин: нет ничего сложнее, чем писать просто.

Должен признаться, эта автобиография – мой первый по-настоящему крупный опыт сочинительства на народном языке, если не считать, конечно, ранних произведений о смешариках и «Моего района».

Впрочем, об этом романе будет еще сказано далее.