Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки.

Как там в кафешантанной песенке было?

А девушка сурово

Достала пистолет,

Пальнула снова, снова, –

И хулиганов нет!

Да, всё-таки национализм – явление исключительно буржуазное.

Посмотри, ma ch'erie, на всех этих купчиков, лавочников, офисных клерков. Эти существа настолько убоги, что им даже гордиться-то нечем. Вот и придумали они себе эту свою национальную гордость и носятся с ней, аки с писаной торбой.

Понимаешь, эти люди хотят найти оправдание своему убожеству.

Вот какой-нибудь офисный клерк батрачит себе в конторе с утра до вечера, жрёт в перерывах, потом домой возвращается, перед телевизором сидит, опять жрёт, пьёт баночное пиво, а потом заваливается спать.

И этот клерк такой жалкий, такой убогий…

И он ведь сам осознаёт хотя бы подсознательно собственное убожество. Но вместо того, чтобы с этим убожеством бороться, – он начинает выдумывать себе невесть что. И выдумывает он себе какое-то бульварное фэнтези про то, что существует, дескать, великий русский (ну, или же украинский, или немецкий, или еврейский, или американский) народ. Он к этому самому народу якобы принадлежит. И это-то как раз его и спасает! Ведь раз он принадлежит к великому народу, – то это значит, что сам этот клерк уже не такой жалкий и унылый. Да, теперь этот обыватель может спокойно жрать и бухать сколько вздумается! Ведь он принадлежит к великому народу, – а это значит, что ему всё простительно.

Ну, а если кто-то начинает нашему клерку задавать лишние вопросы про то, как представитель такого великого народа дошёл до жизни такой, – тот вздыхает и отвечает, что, дескать, мешают всему его великому народу (и ему лично, разумеется) какие-то ужасные враги: американцы, русские, евреи, коммунисты…

Вот и понимаешь, откуда на земле берется шовинизм.

А нам, аристократом, она на что?! У нас поводов для гордости и без того хватает. И нам не нудны все эти дурацкие побасенки про богоизбранный народ и исключительную нацию.

Что такое эта их национальность? Полная дрянь, сущий вздор!

Я – родился в Москве, ты – родился в Магадане. У меня родители – олигархи, у тебя – алкаши. Но мы же родились в одной стране, а значит мы оба – русские!

Вот, что такое эта их национальность!

Всё это так иллюзорно, так надумано, честно говоря…

Эх, всё-таки личные качества гораздо важнее этой мифической национальности! Национальность – это миф, а личные качества они реальные, осязаемые…

Вот поэтому все мы и против национализма. Личные качества стоят выше так называемых национальных особенностей. Влажные мечты о богоизбранном народе оставим унылым мещанам.

Возможно, ты посчитаешь мою речь уж слишком сумбурной и многословной. Возможно, она и впрямь такова.

А ты у нас хочешь некоего краткого и вместе с тем исчерпывающего выражения нашей политической программы. Ведь так, ma claire?

Если так, то я готова дать тебе и такое краткое, но вместе с тем совершенно полное выражение. Оно чрезвычайно просто для понимания и вне всякого сомнения крепко осядет в твоей памяти.

Мы хотим, чтобы Россия раком стояла, а мы её в жопу трахали! Хотя… Да что там Россия! Весь мир!

Да, только это нам и нужно!

Короче, вот такое кратчайшее изложение нашей политической программы.

Тебе нравится, ma ch'erie?!

Ну, если нравится, – то и хорошо! Давайте уже наконец выпьем!

Pour Dieu et le Roi!

Пусть погибнет всякое равенство!

Юлька тяжело вздохнула, залпом выпила вино, а после снова плюхнулась на стул в притворном изнеможении, но весьма радостная. Солнце к этому времени окончательно скрылось за горизонтом, хотя остатки дня ещё виднелись на чуть светлеющем бирюзовой голубизной западном крае московского неба.

Я засобирался домой. Мы попрощались, я накинул себе на плечи лёгкую куртку, обулся в кроссовки и вышел в мрачный подъезд.

Через минуту я оказался на улице.

Сумерки наступали именно так, как они и наступают обычно в такие вот ясные летние дни.

Знаете, когда погода облачная, то тебе кажется, будто тьма обволакивает небо, постепенно поглощает его, а затем наступает ночь. Когда же погода ясная, то небо как будто постепенно тухнет, подобно огромной лампочке.

Пространство над головой было такое же чистое, как и до этого. Правда, теперь из голубого оно стало насыщенно-синим. Только у самого западного горизонта его оттенок был немного более светлым, каким-то бирюзовым.

Казалось, будто я стою под сенью огромного хрустального купола, накрывающего и меня, и наш город, и весь мир. Утром сквозь этот купол светило солнце. Теперь оно ушло, и купол погас. Лишь редкие всполохи суетных городских огней отражались в его блистающих сквозь сумерки сводах.

Я разглядывал звёзды. Для нашей местности они были какими-то необычно яркими. Грустно и равнодушно светили с неба эти белые хрусталики, напоминавшие по форме снежинки.

И на душе мне стало тогда так грустно, что даже и словами-то толком не передать. Внезапно захотелось просто взять, пойти к Москва-реке, и тихо свести там счёты с жизнью. Я чувствовал себя в тот момент таким жалким, таким ничтожным, настолько зависящим от обстоятельств, что мне не хотелось более жить. Теперь я остро осознавал всё убожество собственного существования, его полную ничтожность перед могуществом и невероятной, завораживающей красотой вселенной.

И мне казалось, будто мой разум уже навеки поработило то странное чувство, идущее как бы из космоса, но при этом поднимающее из твоей собственной груди. Это было странное чувство. Чувство абсолютной покорности, но покорности спокойной, добровольной. Такой, с какой и следует повиноваться жестокой, совершенно неумолимой очевидности.

Это чувство внезапно вызвало во мне острое желание смерти. Я хотел погибнуть умереть, навеки сгинуть, погрузиться в небытие.

Одновременно с этим во мне снова пробудилось ужасающее, совершенно дикое чувство эротизма. Казалось, я готов был прямо сейчас же совершить изнасилование, затем убийство, возможно, даже не одно…

Подумав обо всём этом, я ещё острее захотел убить уже самого себя.

Не потому, конечно, что устыдился собственных мыслей, но потому лишь, что подумал ещё раз: чем, в сущности, убийство отличается от суицида? Ведь в любом случае ты лишаешь кого-то жизни. Этой жалкой, пошлой, отвратительной жизни.

И тут я ещё больше захотел убивать. И вместе с тем ещё сильнее захотел умереть сам. А ещё мне страшно, просто невыносимо захотелось секса.

Лишь две вещи манили меня теперь: смерть и секс.

Да… До много можно додуматься, если долго смотреть на вечернее небо.

Мне, во всяком случае, для появления таких мыслей хватило десяти минут.

Я быстро зашагал по улице.

Подобно смертоносным шаровым молниям вспыхивали в ночных сумерках круглые, закрепленные высоко на столбах фонари. Их спокойное белёсое свечение медленно распространялось в душном прозрачном воздухе. Казалось, будто оно восходит к самому потухающему сапфировому небу, отражается в нём, и его преломлённые свет возвращается на щемлю снова, но уже каким-то другим, – не белым, а синим, мертвенным.