Тихий гром. Книга четвертая

— Ну, эт господь, знать, мине пособляет, — обрадовался Яшка, отшвырнув кошелек и на ходу надевая крест. — То ключ подарил, то вот крестиком наградил.

Конечно, хоть и был он в крестьянской рубахе и с крестом теперь, но фуражка и особенно брюки выдавали его. А из города несся разгульный, пьяный шум, так что может встретиться много разных людей. Да и патрули наверняка есть. Они-то уж обратят внимание и привяжутся. Но ведь не для того же бежал он, чтобы снова попасть к белякам в лапы.

На пустыре шлось уютно, никого вокруг не было, только саженях в трехстах маячила одинокая фигура. Присмотревшись к походке путника, Яшка понял, что это, скорее всего, старик и бояться нечего. Прибавил шагу и скоро приблизился к путнику. Это был старик татарин, в бараньей шапке и легком полосатом халате. На ногах — легкие сапоги, всунутые в глубокие резиновые калоши.

Заслышав сзади шаги, старик оглянулся. А Яшка, догнав его, мягко положил на костлявое плечо руку и, заглядывая ему в глаза, взмолился:

— Спаси, дедушка, человека! Не дай погибнуть молодому!

Не сбавляя шага, они продолжали идти. Старик, видимо, не понимал по-русски и, потряхивая редкой седой бороденкой в такт шагам, непонимающе смотрел на парня. Яшка показывал на свои военные брюки, дергал себя за штанину, ладонью рубил себя по горлу, показывая, что погубят его штаны. Старик, наконец, понял и заулыбался, показав редкие желтые зубы.

На ходу распустив кушак, старик остановился и, сняв халат, подал его парню. Обрадованный Яшка тут же влез в него, запахнулся и стал накручивать на себя длинный кушак. А дед, одобрительно оглядев незнакомца, ткнул коричневым, сморщенным пальцем в околыш фуражки. Сдернув ее, Яшка увидел, что место под красным бантом не выгорело и заметно выделяется на околыше.

— Выручай уж до конца, дедушка! — молвил Яшка, стянув с него косматую шапку и нахлобучив ее на свою бесшабашную голову.

Дед, глядя на совершенно преображенного юношу, словно ребенок, закатился безудержным, веселым смехом. Яшка, тоже смеясь, отшвырнул свой картуз в степь и, крепко расцеловав судьбою подаренного спасителя, храбро пустился вперед. Теперь не то что патруль, сам Дутов не распознает в нем недавнего красноармейца. А пройти ему предстоит через весь город.

— Гляди, какой славный попался дедок, — рассуждал сам с собою Яшка. — Жизню ведь он мне подарил! И рад, что такое добро сделал. Жалко только, по-нашему говорить не умеет, а то бы и об лошадке — раненых вывезти — сговорились…

Тут Яшка осекся, сообразив, что еще не известно, где живет старик. Может, в Бурумбайке. Так это дальше, чем до бабки Ефимьи топать. Шел он по-молодому, быстро и далеко позади оставил доброго деда. А навстречу все громче гудел разгульный город, пьяно торжествующий белоказачью победу над красными войсками. И никто пока не знал, сколь этим песням длиться.

На правом берегу речки Увельки начинался город. Встречалось немало людей и на Амуре. Попадались казаки и чешские солдаты. Видно, часть какая-то расквартирована была там. Окна в богатых домах распахнуты настежь, и несутся оттуда песни, пьяные голоса. На Яшку никто не обращал внимания. Будто его и не было вовсе.

Из двора дома, закрытого густой зеленью, послышалось недружное:

Скакал казак через долину-у, Через далекие края…

А из соседнего двора — вперехлест два мужских голоса под гармонь:

Эх вы, кони мои вор-роныя, Воронин вы кони мои…

И вдруг сзади — резкий девичий голос:

Сидит кошка на порожке, Под порогом — мышка. Скоро белые придут, Голодранцам — крышка!

А второй, более мягкий, бархатистый, ответил:

Ой, пришли, пришли, пришли Наши избавители. Вы садите их за стол, Милые родители.

— Распелись, пташечки, — ворчал Яшка, сжимая кулаки и невольно оглядываясь.

Сзади, приплясывая и вихляясь по-пьяному, шли две смазливые гимназистки. А за стол к вечеру посадили, видать, всех избавителей. Городская знать на радостях закатила невиданный банкет на открытом воздухе в городском саду. Сумерки, были ясно-прозрачными, виделось далеко, а весь сад сверкал яркими электрическими огнями. Лампы висели причудливыми гирляндами. Такого Яшке вовек не доводилось видеть.

В саду пировало множество военных — русских, татар и чехов. Прислуживали им не нанятые официантки, а сами знатные барыньки. Вперемешку звенели цыганские и русские песни, гремели оркестры, с площадки слышался дробный, залихватский пляс. Цыган, гимназисток и прочего люда много шаталось вокруг садовой ограды. Яшка шел по середине улицы, прислушиваясь к разноголосью вселенского пира.

Поговори хоть ты со мной, Подруга семиструнная. Душа полна такой тоской, А ночь — такая лунная! Эх, раз, еще раз, Да еще много-много раз!

Это пелось под гитару рядом с оградой, а откуда-то из центра лихо неслось:

А мы кутили да кутили до утра!

Вся Гимназическая улица полна была голосами, музыкой. Уже минуя угол садовой ограды, Яшка расслышал:

Были когда-то и вы рысаками, И кучеров вы имели лихих. Ваша хозяйка состарилась с вами, Пара гнедых, пара гнедых.

В голосе певца слышалась какая-то неизбывная, потусторонняя тоска. Вроде бы сквозь слезы он пел глуховатым баритоном.

Сразу за перекрестком, на углу Бакакинского переулка, поперек тротуара в обнимку спали маленький казачий урядник с большущим чешским унтер-офицером. А из растворенного окна над ними торчала граммофонная труба, ей подтягивал разноголосый хор мужских и женских голосов:

Распрями-ись ты, рожь высокая, Тайну свято сохрани.

По улицам всюду шатались пьяные, и Яшка злорадно подумал: «Вот бы теперь вдарить по им! Небось, один полк наш весь город бы занял». Чем ближе к окраине, тем реже и глуше слышались звуки этого вселенского шабаша. Яшка чувствовал себя каким-то инородным телом в не свойственном ему, не виданном доселе, горланящем мире. Будто в дурном сне, виделось и слышалось все это.

На площади возле цирка было пусто и тихо. Лишь на одной скамейке под развесистым старым тополем сидел молодой поручик с двумя нарядными девушками и пел под гитару:

Все прошло, все умчалося В невозвратную даль. Ничего не осталося, Ох, лишь тоска да печаль.

Здесь опять расслышал Яшка тоску. И вовсе не потому, что печаль и тоска поминались в песне, а в голосе, в интонации все было пропитано безнадежностью, невозместимой утратой, невыразимой тоской о минувшем. Выходит, и среди них понимают иные невозвратность того, что было да кануло в вечность. А победа сегодняшняя — лишь временная отсрочка на пути в бездонную пропасть.