Тилль

— Надо было тебе за хлебом сходить.

— Я ведь тебе могу и по носу дать.

Они идут дальше сквозь влажный, промозглый утренний воздух, и Тилль всхлипывает, и Неле тоже тяжко, хоть плачь. Ноги еле идут, есть хочется ужасно, прав был Тилль, без хлеба им не выжить. Можно искать ягоды и корни, и траву вроде бы есть можно, но этого мало, этим не наешься. Летом, может, и хватило бы, но не сейчас, не в такой холод.

И тут они слышат позади скрип и скрежет — что-то едет. Они прячутся в кустах и смотрят оттуда на дорогу, пока не оказывается, что это всего лишь телега бродячего певца. Тилль выпрыгивает из кустов, встает посреди дороги.

— А, — говорит певец, — мельничий сын!

— Возьмешь нас?

— С чего бы?

— С того, что мы иначе сдохнем. И мы тебе пригодимся. Да и разве тебе не скучно одному?

— Тебя, чай, уже ищут.

— Вот тебе и еще причина. Ты же не хочешь, чтобы меня нашли?

— Залезайте.

По дороге Готфрид объясняет им самое главное: кто путешествует с бродячим певцом, тот из странствующего люда, того не охраняет никакая гильдия и не защищает никакая власть. Если ты в городе и начался пожар, то надо удирать, потому что решат, что это ты поджег. Если ты в деревне и у кого-то что-то украли — тоже беги. Если нападут разбойники — отдавай им все что есть. Но они обычно ничего не требуют, только песен. Постарайся, спой им получше, разбойники и пляшут живее, чем деревенские. Будь начеку, узнавай, где и когда рыночный день: если день не рыночный, в деревню не пустят. На рынке народ собирается, хочет плясать, хочет песни послушать, и с деньгами расстается легко.

— Отец мой умер?

— Само собой.

— Ты сам видел?

— Конечно, видел, для чего же я приезжал. Сперва он судей простил, как положено, потом палача, потом поднялся на погост, палач ему на шею петлю надел, а потом он принялся бормотать что-то, но я далеко сзади стоял, не расслышал.

— А потом?

— А потом обычное дело.

— То есть он умер?

— Слушай, ежели человека повесили, что же ему делать, как не помирать? Сам-то как думаешь?

— Это быстро вышло?

Готфрид некоторое время молчит, потом отвечает:

— Да. Очень быстро.

Дальше они едут молча. Деревья здесь стоят не так тесно, лучи света пробиваются сквозь листья. На полянах над травой поднимается пар, воздух наполняется насекомыми и птицами.

— А как ты стал бродячим певцом? — спрашивает Неле.

— Учиться надо. У меня был наставник. Всему меня научил. Вы о нем слыхали, Герхард Фогтланд.

— Не слыхали.

— Фогтланд из Трира!

Мальчик пожимает плечами.

— Великое причитание о походе герцога Эрнста на коварного султана.

— Что?

— Это его самая известная песня. «Великое причитание о походе герцога Эрнста на коварного султана». Правда не знаете? Спеть вам?

Неле кивает, и так они знакомятся с жалкими талантами Готфрида. В «Великом причитании о походе герцога Эрнста на коварного султана» тридцать три строфы, и хоть Готфриду больше похвастаться нечем, но слова у него в голове держатся отлично, и он не одной строфы не пропускает.

Так они едут. Едут долго, певец поет, осел время от времени фыркает, колеса скрипят и трещат, будто друг с другом разговаривают. Неле видит краем глаза, что у мальчика текут по лицу слезы. Он отвернулся, чтобы никто не заметил.

Допев балладу, Готфрид начинает сначала. Потом поет о прекрасном курфюрсте Фридрихе и восстании богемских сословий, потом о злом драконе Куфере и рыцаре Роберте, потом о подлом французском короле и его враге, великом короле испанском. Потом рассказывает о своей жизни. Отец его был палачом, так что и ему судьба была палачом становиться. Но он убежал.

— Как мы, — говорит Неле.

— Многие убегают, это чаще бывает, чем вы думаете. Порядочному человеку положено всю жизнь на одном месте сидеть, да только многим не сидится, вот и бродят они по свету. Никто их не защитит, зато они свободные. И вешать им никого не приходится. Никого не приходится убивать.

— Не приходится идти за штегеровского сына, — говорит Неле.

— Не приходится становиться батраком, — говорит мальчик.

Готфрид рассказывает, как ему жилось с наставником. Колотил тот его нещадно, и ногами бил, а однажды даже укусил за ухо, потому что он фальшивил и своими толстыми пальцами с трудом попадал по струнам лютни. «Ах ты дурная башка, — кричал Фогтланд, — не хотел людей пытать, а теперь своим пением вдесятеро хуже мучаешь!» Но прогнать его все же не прогнал, и он все учился и учился, гордо рассказывает Готфрид, и сам теперь мастер. Вот только он заметил, что люди больше всего любят слушать о казнях, всюду, всегда. О казнях всякому интересно.

— В казнях я разбираюсь. Как меч держать, как узел вязать, как поленья складывать, где раскаленными щипцами хватать, это я все знаю. Другие, может, рифмуют лучше, но я вижу, какой палач свое дело знает, а какой нет. Мои баллады о казнях всех точнее.

Когда темнеет, они разжигают костер. Готфрид делится с ними провиантом, Неле видит сухие лепешки и сразу узнает отцовскую работу. Тут все же и ей на глаза набегают слезы — при виде этих лепешек с вдавленным в середину крестом и крошащимися краями Неле понимает, что и она теперь, как Тилль: он никогда не увидит своего отца, потому что тот умер, и она своего не увидит, потому что пути назад нет. Оба они теперь сироты. Но слезы высыхают, она смотрит в огонь и чувствует в себе такую свободу, будто умеет летать.

Вторая ночь в лесу не так страшна, как первая. Они привыкли к звукам, зола еще дышит теплом, к тому же Готфрид дал им толстое покрывало. Засыпая, Неле замечает, что у Тилля сна еще ни в одном глазу. Он так сосредоточенно, так напряженно думает, что она не решается повернуть к нему голову.

— Тот, кто несет огонь, — тихо произносит он.

К ней он обращается или нет?

— Ты заболел?

Кажется, у него жар. Неле прижимается к нему, от него волнами идет тепло, и от этого приятно, не так холодно. Вскоре она засыпает, и ей снится поле битвы — тысячи людей идут по холмам, и тогда раздается грохот пушек. Она просыпается: утро, опять льет дождь.

Певец скрючился под покрывалом, в одной руке у него грифель, в другой альманах. На пустых страницах он пишет крошечными буквами, не разобрать, альманах у него один, бумага дорога.

— Труднее всего стихи складывать, — говорит он. — Что рифмуется со словом «злодей»?

Но все же он дописал песню о сатанинском мельнике, и вот они на рыночной площади, Готфрид поет, а Тилль танцует так изящно и легко, что даже Неле удивляется.

На площади стоят и другие телеги. В телеге напротив продавец тканей, рядом двое точильщиков, потом торговец фруктами, лудильщик, еще один точильщик, потом целитель с помогающим от всех без исключения болезней териаком, еще один торговец фруктами, за ним торговец специями, еще один целитель, этот без териака и без покупателей, четвертый точильщик, а рядом брадобрей. Все это — странствующий люд. Кто такого человека ограбит или убьет, тому ничего не будет. Это цена свободы.

На краю площади еще несколько сомнительных фигур. Это люди и вовсе без чести — музыканты, к примеру, со свистульками, волынкой и скрипкой. Стоят они далеко, но Неле кажется, что они ухмыляются в их сторону и перешучиваются о Готфриде. Рядом с ними сидит рассказчик. Его можно узнать по желтой шляпе и синему камзолу, а еще по тому, что на шее у него висит табличка, на которой большими буквами что-то написано, — наверное, «рассказчик», — таблички только у рассказчиков и бывают, в чем вроде бы мало толку, читать-то зрители не умеют. Но иначе никак: музыкантов узнаешь по инструментам, торговцев по товарам, а рассказчика, значит, по табличке. Рядом еще один человек, маленького роста, издалека видно, что шут, — пестрый камзол, дутые штаны, меховой воротник. Он смотрит в их сторону с неприятной улыбкой, и в этой улыбке таится не просто насмешка, а что-то похуже; встретив взгляд Неле, он поднимает бровь, облизывает уголок рта и подмигивает.