Тилль

В своих мемуарах, стиль которых отвечал моде его юности, сиречь изобиловал учеными арабесками и цветистыми пассажами, граф, не скупясь на фразы, чья образцовая витиеватость проложила им путь во многие школьные хрестоматии, живописал неспешную верховую езду через зелень венского леса: при Мельке добрались мы до широкой синевы Дуная и въехали в прекрасный монастырь, дабы на одну ночь преклонить усталые наши головы на подушки.

И это тоже было не совсем так: на самом деле пробыли они в монастыре месяц. Настоятелем был там дядя графа, так что спали они мягко и ели превосходно. Карл фон Додер, давно уже интересовавшийся алхимией, провел много дней в библиотеке, погруженный в книгу натурфилософа Афанасия Кирхера, драгуны резались в карты с конверзами, а толстый граф сыграл со своим дядей несколько шахматных партий такой возвышенной красоты, какой никогда ему более не удавалось достигнуть; позже ему порой казалось, что воспоследовавшие события загубили в нем талант к шахматной игре. Лишь на четвертую неделю пребывания в монастыре его нагнало письмо графа Трауттмансдорфа, мнящего путешественников уже у цели и интересующегося, удалось ли найти Уленшпигеля в Андексе и когда ждать их возвращения.

Дядя благословил его на прощание, аббат подарил фиал освященного масла. Они проследовали вдоль Дуная до Пехларна, затем свернули на юго-запад.

В начале пути навстречу им двигался неустанный поток торговцев, вагантов, монахов и прочих путешественников всех мастей. Но теперь он утих, земля опустела. Погода тоже не была к ним более добра. Все чаще дул холодный ветер, деревья топорщили голые сучья, почти все поля лежали невозделанные. Люди попадались редко, и все совсем дряхлые: согбенные старухи у колодцев, тощие старики перед лачугами, изможденные лица со впалыми щеками вдоль дороги. Нельзя было понять, отдыхали эти люди в пути или же просто ждали на обочине конца.

Когда толстый граф задал этот вопрос Карлу фон Додеру, тот сперва отвечал только о своем, очень он был увлечен книгой, которую штудировал в библиотеке монастыря, Ars magna lucis et umbrae, голова кругом идет, когда заглядываешь в такую пропасть учености; нет, он тоже не знает, где все молодые, но если дозволено ему будет высказать предположение, то, вероятно, все, кто могли бежать, давно бежали. А в той книге много сказано о линзах, о том, как увеличивать предметы, а также об ангелах, их формах и размерах, и о музыке, и о гармонии сфер, а еще о Египте, вот уж воистину своеобразнейшее произведение.

Эту последнюю фразу граф дословно привел в мемуарах. Но память его подвела, и он написал, что это сам он читал Ars magna, причем в пути. Он поведал, как возил этот труд с собой в седельной сумке, тем самым, как с иронической сухостью было отмечено позже комментаторами, как нельзя лучше доказывая, что на деле он никогда не держал в руках сего гигантского фолианта. Толстый граф простодушно описывал, как изучал незабываемые кирхеровские описания линз и ангелов по вечерам при скудном свете костра, ощущая при этом удивительнейший контраст между возвышенными идеями великого ученого и окружающим ландшафтом, с каждым днем все более разоренным.

Под Альтхаимом ветер стал до того пронзителен, что им пришлось надеть теплые плащи и надвинуть капюшоны на лоб. Под Рансхофеном ненадолго просветлело. Из пустого крестьянского дома они наблюдали, как заходит солнце. Нигде не было видно ни души, только облезлый гусь, верно, сбежавший от кого-то, стоял у колодца. Толстый граф потянулся и зевнул. Местность была холмистая, но без единого деревца, все было вырублено. Издалека донеслись громовые раскаты.

— Ох, батюшки, — сказал толстый граф, — только грозы не хватало.

Драгуны расхохотались.

Тогда толстый граф понял. «Да нет, я все понял, — пробормотал он смущенно, разумеется, лишь усугубив этими словами свое постыдное положение. — Просто хотел пошутить».

Гусь глядел на них непонимающими гусиными глазами. Открыл клюв, снова закрыл. Драгун Франц Керрнбауэр вскинул карабин и выстрелил. И, хотя вскоре после этого толстому графу суждено было еще много чего увидать, он на всю жизнь запомнил ужас, пронзивший все его существо, когда лопнула голова птицы. Было что-то непостижимое в том, как быстро это случилось, как твердая маленькая голова мгновенно превратилась в брызги и в ничто, как убитая птица сделала еще несколько шагов вперевалку, а потом осела белой массой в растущей луже крови. Протирая глаза и стараясь дышать ровно, чтобы не упасть в обморок, Мартин фон Волькенштайн принял решение непременно забыть об увиденном. Но, разумеется, не забыл, и когда он через пятьдесят лет принялся писать о путешествии, воспоминание о лопающейся гусиной голове в своей выпуклости затмевало все остальные. Будь его мемуары целиком и полностью честны, ему следовало бы рассказать об этом, но он не смог себя заставить и унес гибель гуся с собой в могилу, и никто не узнал, с каким невыразимым отвращением он наблюдал за драгунами, готовящими ужин — гуся весело ощипывали, резали, рвали, вынимали внутренности и жарили мясо на костре.

Той ночью толстый граф спал скверно. Ветер выл в дырах окон, и он дрожал от холода, а драгун Керрнбауэр зычно храпел. Другой драгун, Штефан Пурнер, а может быть, Конрад Пурнер — они были братьями, и толстый граф так часто их путал, что в его книге они слились в одну фигуру, — ткнул Керрнбауэра в бок, но тот захрапел еще громче.

На следующее утро отправились дальше. Деревня Маркл была разорена и разрушена: дыры в стенах, проломленные балки, камни и щебень на дороге, у грязного колодца пара стариков, которые принялись клянчить еду. Враги приходили, все забрали, а что удалось припрятать, то потом забрали свои, то есть солдаты курфюрста, а только те ушли, то снова пришли враги и забрали то немногое, что получилось скрыть от своих.

— Это какие враги? — обеспокоенно спросил толстый граф. — Шведы или французы?

— Это все едино, — отвечали старики. — Есть, есть ужасно хочется.

Толстый граф мгновение поколебался, потом велел продолжать путь.

— Правильно было им ничего не давать, — сказал Карл фон Додер. — Провианта и так недостает, а мы ведь исполняем высочайшую волю, всем не поможешь, всем помочь способен один лишь Господь, вот он наверняка и позаботится о сиих несчастных в бескрайнем своем милосердии.

Все поля были пусты, некоторые посерели от пожаров. Холмы пригнулись под тяжелым свинцовым небом. Вдали к горизонту поднимались столбы дыма.

Лучше всего, сказал Карл фон Додер, отправиться югом вдоль Альтэттинга, Поллинга и Тюсслинга, подальше от дороги, полями. Кто оттуда еще не разбежался, тот вооружен и недоверчив. В группу конных, приближающихся к деревне, могут начать стрелять из укрытия без предупреждения.

— Да-да, хорошо, — сказал толстый граф, недоумевая, как секретариус Надворного совета внезапно стал столь сведущ в планировании маршрута в военные времена. — Так и поступим!

— Если нам повезет и на пути не встретятся солдаты, — сказал Карл фон Додер, — мы за двое суток доберемся до Андекса.

Толстый граф кивнул и попытался представить себе, что кто-то может нарочно и всерьез выстрелить в него — взять на мушку, а потом выстрелить. В него, Мартина фон Волькенштайна, в жизни никому не сделавшего зла, настоящей стальной пулей. Он оглядел себя. Спина болела, ягодицы были нещадно натерты седлом. Он провел рукой по своему мягкому животу и представил себе пулю, вспомнил лопнувшую гусиную голову, и еще вспомнил волшебство от металла, о котором пишет Афанасий Кирхер: если носить в кармане магнитный камень достаточной силы, он отвлечет пули на себя и сделает человека неуязвимым. Великий ученый сам это проверял. Увы, такие мощные магниты очень редки и дороги.

Когда толстый граф попытался реконструировать свой тогдашний путь полвека спустя, то преклонный возраст не позволил ему восстановить очередность событий. Чтобы скрыть неуверенность, в этом месте мемуаров он прибегает к цветистому отступлению, посвящая семнадцать с половиной страниц крепкой дружбе истинных мужей, скачущих плечо к плечу навстречу опасности, зная, что опасность сия или погубит их, или сплотит навсегда. Это отступление прославилось, несмотря на то, что не содержит ни йоты правды: на самом деле ни с кем он не подружился. Обрывки бесед с секретариусом он при сочинении мемуаров еще не совсем забыл, но что до драгунов, то он и имена их еле помнил, не говоря уж о лицах. Помнил только, что один из них носил широкополую шляпу с серо-красными перьями. Но вот что он не забыл, это глинистые полевые тропы и стук капель по капюшону; он видел и слышал их, будто все это было вчера. Он помнил, как плащ его отяжелел от дождя и как он осознал тогда: нет на свете вещи столь мокрой, чтобы она не могла стать еще мокрее.