Тилль

Когда-то здесь стояли леса. Но думая об этом в седле, чувствуя, как ноют спина и натертые ягодицы, толстый граф никак не мог представить себе, что эти леса уничтожили люди. Война казалась ему чем-то нерукотворным, как ветер и дождь, как море, как высокие скалы Сицилии, виденные им в детстве. Эта война была старше него. Она то росла, то уменьшалась, ползла то туда, то сюда, опустошила север, подалась на запад, протянула одну руку к востоку, другую к югу, потом налегла на юг всем своим весом, а затем перевалилась на некоторое время на север. Конечно, он знал людей, помнящих время до войны, хотя бы собственного отца, мирно ожидающего смерти в их тирольском загородном поместье Роденегг, кашляя, но в бодром расположении духа, так же, как и сам толстый граф будет, кашляя и сочиняя мемуары, ожидать смерти в том же поместье за тем же каменным столом. Отец однажды беседовал с Альбрехтом фон Валленштейном — великий и мрачный муж жаловался на влажную венскую погоду, и отец сказал, что к погоде привыкаешь, а Валленштейн ответил, что не желает и не собирается привыкать к такой дряни, а отец собирался крайне остроумно парировать, но Валленштейн уже бесцеремонно отвернулся. И месяца не проходило, чтобы отец не находил повода поведать об этой встрече, как не упускал возможности упомянуть и о том, что несколькими годами раньше видел и несчастного курфюрста Фридриха, что вскоре принял богемскую корону и тем самым развязал великую войну, и был изгнан с позором, пробыв королем одну-единственную зиму, и в конце концов издох где-то на обочине, где и лежит без могилы и креста.

На следующую ночь они не нашли себе убежища. Улеглись в голом поле, закутавшись в мокрые плащи. Дождь лил так, что о костре и речи не было. Никогда еще толстый граф не чувствовал себя так скверно. Мокрый плащ становился все мокрее, словами было не выразить, как он пропитался водой, а тело постепенно погружалось все глубже и глубже в мягкую глину — может быть, эта трясина могла поглотить человека? Он попытался сесть, но безуспешно, глина держала его крепко.

Наконец дождь прекратился. Франц Керрнбауэр, кашляя, сложил в кучу несколько веток и стучал кремнем о кремень до тех пор, пока наконец не высек искру, а потом провозился еще целую вечность, дуя на ветки и бормоча волшебные заклинания, и вот в темноте затрепетали огоньки. Дрожа, они протянули руки к теплу.

Кони тревожно заржали. Один из драгунов встал, толстый граф не разглядел, кто именно, но видел, что драгун держал наперевес карабин. Тени танцевали в свете костра.

— Волки, — прошептал Карл фон Додер.

Они уставились в ночную тьму. Внезапно толстый граф преисполнился чувством, что все это сон, и чувство это было так сильно, что, когда он вспоминал потом ту ночь, ему казалось, будто в тот самый момент он проснулся при свете дня, выспавшийся, в сухой постели. Этого быть не могло, но дабы не совершать мучительных попыток восстановить, что же случилось на самом деле, он посвятил на этом месте дюжину страниц изысканно сложноподчиненным фразам о своей матери. Были они большей частью плодом фантазии, соединившей холодную и неприступную мать с образом любимой гувернантки, что была с графом нежнее, чем кто-либо еще в его жизни, кроме разве что хрупкой и прекрасной куртизанки Аглаи. Вернувшись после многословных и фальшивых воспоминаний о матери к путешествию, он оказался уже в седле, проехав Хаар и Байербронн, а за ним драгуны вели беседу о магических формулах для защиты от шальных пуль.

— А если кто метко прицелится, тут уж ничего не попишешь, — сказал Франц Керрнбауэр.

— На такой случай есть особо сильные заговоры, — возразил Конрад Пурнер, — самые секретные. Даже от пушечных ядер помогают, сам видел, под Аугсбургом. Рядом со мной один пробормотал такой заговор, я думал, он помер, а он возьми да и встань, как новенький. Только слова я не разобрал, вот беда.

— Если особо сильный заговор, тогда да, — согласился Франц Керрнбауэр, — если очень дорогой. А простые заговоры, как на рынке продаются, от них толку мало.

— Я одного знал, он за шведов воевал, — сказал Штефан Пурнер, — так у него амулет был, с которым он и в Магдебурге выжил, и при Лютцене. А потом спился.

— А с амулетом-то что? — спросил Франц Керрнбауэр. — Он кому достался, где теперь?

Штефан Пурнер вздохнул:

— Да если б только знать. Если б такой амулет. Все по-другому было бы.

— Да, — благоговейно протянул Франц Керрнбауэр, — если б такой амулет!

Под Хааром они нашли первый труп. Судя по всему, он уже некоторое время там лежал, одежда была покрыта слоем земли, волосы сплелись с травой. Труп лежал ничком, раскинув ноги. Обуви на нем не было.

— Уж это всегда так, — сказал Конрад Пурнер, — трупу никто сапоги оставлять не станет. Если не повезет, то за сапоги и убьют.

Ветер нес с собой холодные капли дождя. Вокруг стояли пни, сотни пней, целый срубленный лес. Они прошли через выгоревшую до основания деревню и тут увидели гору трупов. Толстый граф отвернулся было, но все же посмотрел. Увидел почерневшие лица, туловище с одной рукой, скрюченные в судороге пальцы, пустые глазницы над открытым ртом и что-то, выглядевшее как мешок, но бывшее останками человеческого тела. В воздухе висел едкий запах.

Ближе к вечеру они дошли до деревни, где еще встречались люди. Да, Уленшпигель в монастыре, сказала им какая-то старуха, да, еще живой. Затем, уже на закате, им попался на дороге одичавшего вида мужчина с маленьким мальчиком, тащивший за собой телегу, и он тоже сказал, глядя вверх, на лошадь толстого графа, что да, Уленшпигель в монастыре. Все время на запад, мимо озера, заблудиться там негде. Не найдется ли у господ для него и сына чего-нибудь поесть?

Толстый граф запустил руку в седельную сумку и протянул ему целую палку колбасы. Это была последняя, он знал, что зря ее отдает, но не мог иначе, уж очень ему было жаль ребенка. Он растерянно спросил, почему они не бросят телегу.

— Это все, что у нас есть.

— Но она пуста.

— Но это все, что у нас есть.

Ночевали они снова в поле, из предосторожности не разжигая костра. Толстый граф мерз, но хотя бы ночь в этот раз выдалась сухая, и земля не расползалась под ним. Вскоре после полуночи их разбудили два выстрела, раздавшиеся совсем рядом. Они долго лежали, вслушиваясь в темноту. Потом, в предрассветных сумерках, Карл фон Додер поклялся, что видел невдалеке волка, и что волк наблюдал за ними. Они спешно оседлали коней и отправились дальше.

Встретили женщину, всю в морщинах, согнутую в три погибели, и нельзя было сказать, стара ли она или жизнь была к ней особенно жестока. Да-да, в монастыре, все еще там. И стоило ей произнести имя великого шутника, как по лицу ее расплылась улыбка. «Всегда так было, — писал толстый граф пятьдесят лет спустя, — все о нем знали, кого ни спроси, все показывали дорогу, на той опустевшей земле всякая еще живая душа знала, где Тилль Уленшпигель».

Около полудня в пути начали попадаться солдаты. Сперва группа пикинеров, заросших, с лохматыми бородами. У одних кровоточили открытые раны, другие тащили за собой мешки добычи. Над ними висел тяжелый запах пота, крови и болезни, они злобно глядели исподлобья. За ними ехали фургоны, в которых сидели их жены и дети. Некоторые из женщин прижимали к себе младенцев. «Мы видели только разбитые тела, — писал потом толстый граф, — не зная, друзья то или враги, штандартов они не несли».

За пикинерами последовала добрая дюжина всадников.

— Ваш покорный слуга, — произнес один из них, очевидно, предводитель. — Куда направляетесь?

— К монастырю, — ответил толстый граф.

— Мы как раз оттуда. Провизии там нет.

— Мы не провизию ищем, мы ищем Тилля Уленшпигеля.

— Он там, это да. Мы его видели, только потом явились императорские, и нам пришлось уносить ноги.

Толстый граф побледнел.

— Не бойтесь, я вам дурного не сделаю. Я Ханс Клоппмесс, из Гамбурга. Я тоже был когда-то императорский, а может, снова буду, кто знает? Я ведь наемник, это моя работа, все равно как столяр или пекарь. Армия — моя гильдия, вон и том фургоне жена и детишки, им есть надо. Сейчас французы не платят, но когда начнут, то будет побольше, чем у императора. В Вестфалии большие господа о мире переговариваются. Как война закончится, все получат задержанное жалование, уж это точно, без жалованья мы по домам не пойдем, а этого большие господа боятся. Лошади у вас хороши!

— Спасибо, — сказал толстый граф.

— Мне бы такие пригодились, — сказал Ханс Клоппмесс.

Толстый граф озабоченно обернулся к драгунам.

— Вы откуда? — спросил Ханс Клоппмесс.

— Из Вены, — хрипло ответил толстый граф.

— Я один раз почти был в Вене, — сказал всадник рядом с Хансом Клоппмессом.

— Да ну? — спросил Ханс Клоппмесс. — Ты, и в Вене?

— Почти в Вене. Не добрался.

— А что случилось?

— Ничего не случилось, говорю же — не добрался.