Тинга
Шрифт:
Я вспомнил вчерашний закат, тоскливое чувство сопричастности жизни мироздания и не понимал, само ли мое существо пришло к этому или его искусно подвели неизвестные мне силы. Но ощущение счастья, родства с ним оказалось тяжелой ношей для земной души и для земной любви. А ведь была еще дневная сопричастность: общая жизнь с природой, по ее законам, в ее недрах, и если мне чего-то хотелось сейчас, так это раствориться в ее волнах и стать ее частью. Ну а потом, после смерти, будь что будет.
– Каким ты был в земной юдоли, человече?
– грозно возопит Некто огромный и, вперив в меня свой умный взгляд,
– Подожди, - остановлю я его, - после меня остались дети. Цепь жизни не прервалась. Что тебе еще надо, начальник?
– Мало, мало!
– возопит он.
– Душу не умел сохранить свою, мерзотник!
– Так не учили про душу, дядечка. Все про дела да про дела.
– Не тому учили, тупицы, дурачье! Впрочем, дети - конечно, аргумент. Но все равно вторсырье! Молекулой будешь!
– А картины, картины, которые я оставил на земле? Ведь в них я подобен тебе. Я тоже создавал общее. Строил мироздание. Освящал его духом, - возражу я ему.
– Художник, что ли?
– удивится он.
– Подать картины!
И явятся перед нами все мои творения и шедевры.
– Да-а-а, - ковыряя пальцем в ухе, улыбнется небожитель.
– Не без таланта, паскудник, не без таланта... Ну, что ж, вошью будешь!
– Как вошью?
– возмущусь я.
– Почему вошью?
– Потому как без веры ты вошь и есть!
– А с верой?
– ударюсь я в последний диспут.
– С верой?
– подумает секунду.
– С верой тоже вошь!
Потом смягчится немного, высморкается в два божественных пальца, оботрет их о белые штаны и по-отечески спросит:
– Во что-нибудь хоть веруешь, скотинка?
– В экологию!
– брякну я.
Он расцветет, как майский сад, разулыбается, протянет огромную теплую руку и погладит меня по седой головке. И я даже забуду, что он в эту руку только что сморкался.
– Это все меняет. Это хорошо. Это по-нашему, а посему верно. Ты не обращай внимания на старика, что-то я сегодня притомился. Иди, погуляй по садику. Друзей-товарищей поищи, а я пока твоими картинками займусь.
И пойду я по цветущему коридорчику, увитому розами и шафраном, плющом и виноградом, по мягкой траве-мураве, в страну Клубничию и Нектарию, к душам ангельским и нравам кротким, яствам сладким и друзьям вечным.
Так или вроде того представлял я Божий суд, глядя на жующего корку полнокровного Митяя. "Такой челюстью не клубнику хряпать, а камни дробить на гранитной фабрике", - нервно подметил я.
– А помнишь, Митя, как начинается Библия?
Митя не помнил. Я открыл книгу.
– Вначале сотворил Бог небо и землю.
Земля же была безвидна и пуста,
И тьма над бездной: и Дух
Божий носился над водой,
И сказал Бог: да будет свет
И стал свет.
И увидел Бог, что свет хорош,
И отделил Бог свет от тьмы...
Я закрыл книгу.
– Видишь, Митя, хотя про воду и землю упоминается, света в природе еще не существовало, и Бог, наверное, толком
не предполагал, каков он из себя. И, только создав, понял - хорош. По сути, это первое эстетическое действо, так как оно понравилось. Родился свет - и родилось прекрасное. Но что это за Бог, Митя, который не ведает, что творит? А ведь по идее, как всё во всем, как всесущее и всевмещающее, Он должен вмещать и любой акт своего творения. Или в творчестве он не принадлежит себе?– Принадлежит, принадлежит, - заворчал и завозился Митя.
– Творчество и есть свет. Земля была безвидна и пуста. Безвидна - вот в чем суть. Дело не в самом свете, старик, а в том, чтобы видеть. Прозреть. Все эти Божьи творения напоминают роды у наших женщин. Что-то вынашивается, создается, а что - не понять. Тьма и вымысел. А только родилось - сразу на свои места все и стало. Прояснилось. Бог сам себя рожал, а мы всё к человеку свели: якобы Вселенная для него создана. От гордости это в нас, от безумия. Себя с Богом сравнили и принцип подобия нашли.
– Чушь!
– рубанул Митяй.
– Не человек, а живое, симбиоз его - вот итог родов. Каждая живая тварь в природе, как на параде, вся сияет и лучшей хочет быть перед другими. А человек не выше и не ниже ее. Он равен ей. Блохе, вше, курице, корове.
– Кому-кому, Митенька?
– рванулся я в его библейский потоп.
– Вше, - повторил он, - блохе и корове.
– Быть тебе, Митенька, - торжественно начал я, - в садах ангельских, и бродить у древа запретного, и взять с него столько, сколько вместить сможешь, потому что вещаешь сейчас ты по-нашему, и это хорошо, а потому верно! И это все меняет!
– Что меняет?
– не понял моей тирады Митяй.
– Перед Ним меняет.
– И я ткнул пальцем в небо.
Митя понял и загрохотал тугим, как конское чрево, брюхом.
– Хорошо верующим!
– веселился и я.
– У них судьба определена. Делаешь одно - в рай, другое - в ад. А что мы с тобой делаем?
– Тишину, - не раздумывая, выдал он.
– Покой души бишь. Талант, он вообще-то выше веры. Он - вера, но не догматическая и слепая, а, как в Библии написано, - со светом. Он дает возможность снять все вопросы и обрести покой. Тишину!
Я вспомнил звенящую тишину звездной ночи и подумал: а ведь действительно тишина вмещает все. Любой писк, любой звук в ней симфонией разольется. Симфонизм - это оплодотворенная тишина. Тот, кто им живет, его не слышит. Он полон им. Не в этом ли кроется наша потребность в музыке? Наша маленькая планета, вобрав в себя свет, звук, запах, прикосновение, собрала все возможности мировой тишины и материализовала их. И это получилось у нее так хорошо, так ладно - все равно что рай открыть на Земле. Я поделился этой мыслью с Митяем, и мы радостно рассмеялись.
– А чем Бог тих, Митя?
– помолчав, осторожно спросил я.
– Любовью, конечно, - быстро взглянув на меня жестким оком змея, ответствовал сын флоры.
– Тишина да любовь - вот тебе и Бог! Свет он сделал, чтоб самого себя видеть, любоваться делами своими. Как мы любуемся детьми своими. А тишина - это когда без вопросов. Все понято, принято и в согласие опущено. Счастье! А любовью поднято, возвышено - потому как не для себя, а для другого и во имя другого, - подытожил наш разговор Митяй.